И, не глядя больше на Скворцова, не слушая каких-то торопливо произносимых ему вслед слов, Борис Васильевич вышел из аудитории.

Ссылка на Америку в устах этого самоуверенного юнца обозлила его. Не потому, что все наше, все, что у нас, он, Архипов, считал лучшим. Во время последней поездки в ФРГ Борис Васильевич черной завистью исходил, разглядывая в витринах великолепный инструментарий. А сестры у профессора Брауна! Какая школа!..

Но ведь Скворцов-то ни черта этого не видел, он и свой инструментарий не весь освоил, поручиться можно. А болтает потому, что это модно, и льстит, подлец, уж очень грубо, видно, совсем считает его, Архипова, вахлаком. Нет, не следует его брать в клинику. Этакие пробивные типы не должны на живом человеке работать, им вообще нечего делать в медицине.

Борис Васильевич с удовольствием прошел по опустевшему зданию, оставил в кабинете халат, закрыл окно. Мысли его снова вернулись к вышколенным сестрам брауновской клиники и к тому, о чем говорила ассистентка профессора Кулагина доктор Крупина.

Со средним медперсоналом у них нехорошо. А где хорошо? Это на директора клиники или, предположим, завода есть управа, он боится погореть. А вот истопнику, или дворнику Федору, или санитарке ничего не страшно. Попробуй-ка уволить какого-то окаянного пропойцу или Марью Васильевну, которая только что утки на больных не выливает! Нет, не уволишь! Сейчас же профсоюз вмешается, местком, то да се. В работе они не заинтересованы, потерять ее не боятся — как тут быть? А у Брауна сестры, как ни говори, за работу зубами цепляются, стараются изо всех сил.

Или такой парадокс: санитарка получает шестьдесят рублей, а врач после шести с лишним лет обучения целиком отвечает за жизнь человека и получает девяносто целковых! Так какой ему смысл, скажите, шесть лет штаны просиживать да в моргах копаться? Ох, парадоксов таких можно порядком набрать, да что толку?

И Борис Васильевич решил, что, рассказав ребятам из экономического о фронте, непременно втянет их в разговор на эти серьезные темы. Это ж их дело — экономика! Пусть призадумаются… а.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Он шел домой, с удовольствием представляя себе вечер, который они — он, Соня и Леночка — проведут втроем. Такие вечера, к сожалению, нечасто выпадали.

Жена Архипова работала редактором в литературном радиовещании, занималась телепередачами, иногда печатала маленькие рецензии в газетах и жить бы наверняка не смогла без звонков, без страха опоздать, без детской радости своей по поводу этих крохотных, в две спичечных коробки, рецензий. И Борис Васильевич тоже этому искренне, от души радовался.

Когда-то, когда они только что вернулись вместе с войны и было поветрие, вполне законное и полезное, всем бывалым людям писать воспоминания, Сонечка, тогда еще молоденькая, хорошенькая, с боевым орденом на груди, — на улице на нее оглядывались, — тоже решила написать воспоминания. Но не получилось. И не потому, что не о чем было писать, — Борис Васильевич сам был свидетелем, что видела и пережила она много. Однако удивительным образом все пережитое под ее пером угасало, умирало, утрачивало правдоподобие, словно войну Соня только по чужим книгам да газетам и знала.

Ну что ж, на все нужен талант! Честь и хвала Софье, что она даже тогда, в молодости, когда всякого манит слава, не стала объяснять свою неудачу тупостью или несправедливостью тех, от кого зависела судьба ее писаний. Нет, она поняла истинную причину. А ведь Борис Васильевич тогда весь внутренне напрягся, опасаясь, что годы уйдут на то, чтоб вывести из организма жены отраву миазмами чужой славы.

Сколько их бродит по свету, таких неудачников, не нашедших себя, а потому скрытно, а то и явно ненавидящих всех, кому удалось верно определить главное дело своей жизни. Бродят несчастные, подобные скорпионам, потому что яд неудовлетворенности чаще всего отравляет их же самих. Самоотравление завистью — это же страшное дело!

Борис Васильевич никогда не забудет, как Соня вернулась однажды с очередным отказом, — слава богу, он оказался последним. Она вошла в комнату — тогда у них была всего одна комната — и положила папку на стол, бережно и безнадежно, как мертвого ребенка.

— Ну что ж, — сказала она, отвечая на его немой вопрос, — значит, не задалось. Мне, конечно, кажется все иначе, чем они говорят, но это не меняет дела. Они говорят убедительно, и, в конце концов, зачем бы им всем врать? Как ты думаешь?

Ее черные глаза, не мигая, с отчаянием глядели на мужа. Ох, как она ждала! И как ему хотелось бы успокоить ее, вернуть ей хоть капельку надежды, чтоб она сразу, тотчас, ожила, заискрилась вся.

Но он не утешил ее. Без наркоза надо оперировать как можно быстрее.

Эта мертворожденная папочка дорого стоила Софье. Улыбка надолго ушла из их комнаты. Но потом, к счастью, она нашла в себе силы поступить в полиграфический институт, и кончила его с отличием, и полюбила свое дело. И — что самое важное — хлебом ее не корми, дай выискивать и вытаскивать молодых. Значит, до конца залечила в душе свою неудачу. Даже шутит теперь, говорит, что каждый корректор — неудавшийся редактор, а каждый редактор — неудавшийся писатель.

А хотя бы и так! Был же у них в клинике один врач, дельный человек, вырос из фельдшеров, мечтал о хирургии, а добиться ничего не мог — руки дрожали. В конце концов понял, смирился и теперь отличный анестезиолог. У Кулагина работает, и тот уж на что требователен, а не нахвалится.

Уже подходя к подъезду, Борис Васильевич машинально посмотрел на уличные часы, удивился, что десять вечера, и тут же подумал, как недавно он гневался на одну медсестру.

— С женой я вижусь только вечерами, и то не всегда, — говорил он, — а с вами весь день, по восемь-девять часов подряд! Лучшие годы мы проводим с вами бок о бок, вы понимаете, что́ это значит? И если иной раз ссоримся, то иначе и быть не может. С одной радостью жить скучно…

Борис Васильевич открыл дверь своим ключом, тихо вошел. В прихожую доносился из столовой тонкий голосок Леночки и чей-то неустановившийся юношеский бас.

Борис Васильевич прислушался. Он бы мог поклясться, что не слышал прежде этого голоса, а вместе с тем в интонации, в манере подчеркивать отдельные слова было что-то знакомое.

— Но какая же экономика наука?! — на последнем слове, был поставлен акцент. — Это же чистая эмпирика!

— Ну как ты так можешь? — щебетала Леночка. — У тебя это просто от детского нигилизма. Экономика — это основа всего!

— Сила земного тяготения тоже, в общем-то, основа всего, не было бы ее — разлетелось бы все с Земли, и сама Земля, может, не уцелела бы. Но не существует же все-таки отдельной науки о силе земного притяжения!

«Небось математик какой-нибудь, — подумал про себя Борис Васильевич. — Они все гуманитариев за людей не считают. Не отбрехаться Ленке!»

Он прошел прямо к себе, чтобы переодеться. В лыжных брюках, которые носил дома во все времена года — раненая нога частенько ныла, требовала тепла, — в спортивной куртке на молнии, довольный прошедшим днем и слегка любопытствующий, он вошел в столовую.

О, оказывается, и Соня тут!

Борис Васильевич немного удивился, что не слышал ее голоса, тем более что его дражайшая половина была не из молчаливых, а неуважительное отношение к науке, коей посвятила себя ее дочка, во всяком случае не могло оставить ее равнодушной.

Софья Степановна первая увидела мужа и радостно улыбнулась.

Теперь уже ничего не осталось в ней от той, как тростинка, тоненькой Сони Черевичной, в которую он влюбился на фронте. Она была такая тоненькая тогда, что Борису Васильевичу казалось, что шинель ей непомерно тяжела. И он не поверил глазам своим, когда однажды под бомбежкой Соня одна вытащила на плечах из разбитой перевязочной в укрытие огромного раненого. А она вытащила и за другим побежала. Только от напряжения очень покраснела.

Теперь она пополнела — откуда что взялось! Только глаза, как, по крайней мере, казалось Борису Васильевичу, остались все те же, яркие, блестящие, с теми же не затуманенными временем белками. А ведь бывает, глаза к старости так выцветают, что невозможно и определить, какими они были.