— Сударь, ваша огромная храбрость заставила меня забыть о сдержанности моего пола. Я жаждала совершенного рыцаря, и вот я вижу его перед собой именно таким, каким изображала его молва.

Мержи покраснел и поклонился.

— Неужели, сударыня, вы будете настолько жестокой, что оставите эту маску, которая, словно завистливая туча, прячет мое солнце. (Мержи выхватил эту фразу на память из какой-то книги, переведенной с испанского.)

— Сеньор, если я останусь удовлетворена вашей скромностью, вы не однажды увидите меня с открытым лицом. Но на сегодня ограничьте себя удовольствием беседовать со мной.

— Ах, сударыня, как бы ни велико было удовольствие слушать вас, но оно только усиливает страстное желание видеть вас.

Он опустился на колени и, казалось, собрался снять с нее маску.

— Росо а росо.[52] Не так скоро, господин француз. Сядьте на место, иначе я сейчас же вас оставлю. Если б вы знали, кто я и чем я рискую, имея свидание с вами, вы удовлетворились бы той честью, что я оказываю вам, явившись сюда.

— Вы знаете, я, кажется, слышал уже этот голос.

— А между тем сейчас вы его слышите в первый раз. Скажите мне: способны ли вы любить с постоянством женщину, которая вас полюбила бы?

— Я уже чувствую около вас…

— Вы меня никогда не видели, значит, вы не можете меня любить. Разве вы знаете, хороша я или безобразна?

— Я уверен, что вы восхитительны.

Незнакомка отдернула руку, которою он уже завладел, и поднесла ее к маске, словно с намерением снять.

— Что сделали бы вы сейчас, если бы перед вами оказалась пятидесятилетняя женщина, безобразная до ужаса?

— Это невероятно!

— И в пятьдесят лет еще способны любить (она вздохнула, а молодой человек вздрогнул).

— Эта изящная фигура, эта рука, которую вы напрасно стараетесь вырвать у меня, — все это доказательство вашей молодости.

— В вашей фразе больше любезности, чем убежденности.

— Увы!

Мержи стал испытывать некоторое беспокойство.

— Вам, мужчинам, недостаточно любви, вам нужна еще красота (она опять вздохнула).

— Позвольте мне… Умоляю… снять эту маску…

— Нет, нет! — Она с живостью оттолкнула его. — Вспомните вашу клятву. — Затем она заговорила, развеселившись: — Мне приятно видеть вас у моих ног, а если случайно я оказалась бы немолода и некрасива… по крайней мере, на ваш взгляд, вы, быть может, оставили б меня моему одиночеству.

— Покажите мне, по крайней мере, вашу ручку.

Она сняла надушенную перчатку и протянула ему руку, белую, как снег.

— Мне знакома эта рука, — воскликнул он. — Нет такой другой руки в Париже!

— Правда? И чья же эта рука?

— Одной… графини.

— Какой?

— Графини Тюржис.

— А! я знаю, что вы хотите сказать. Конечно, у Тюржис красивые руки, благодаря миндальным притираниям ее парфюмера, но я горжусь тем, что мои руки нежнее ее.

Все это было сказано таким естественным тоном, что Мержи, которому одно мгновение казалось, что он узнал голос графини, вновь почувствовал сомнение, и в результате он решил совсем расстаться с этой догадкой.

«Две вместо одной! — подумал он. — Ну, что же, значит, мне покровительствуют феи». Он старался на этой прекрасной руке найти знак от перстня, который видел у Тюржис, но на этих прекрасных, очаровательных, закругленных пальцах не было ни малейшего следа, ни малейшего оттиска.

— Тюржис! — воскликнула незнакомка со смехом. — Право, я вам очень обязана за то, что вы принимаете меня за Тюржис. Благодарение господу, я как будто стою несколько большего!

— Клянусь честью, графиня — красивейшая из всех, кого я видел до сегодня.

— Значит, вы в нее влюбились? — спросила она с живостью.

— Быть может. Но, прошу вас, снимите маску и дайте мне увидеть женщину, более красивую, чем Тюржис.

— Когда я удостоверюсь, что вы меня любите, только тогда вы увидите меня с открытым лицом.

— Любить вас, но, чорт меня возьми, как я могу любить, не видя?

— Эта рука очень красива; представьте себе, что мое лицо находится в полном соответствии с нею.

— Ну, теперь я знаю, что вы восхитительны, потому что вы окончательно выдали себя: вы забыли изменить голос. Я узнал его, наверное узнал.

— И это голос Тюржис? — спросила она с отчетливым испанским акцентом.

— Да, конечно.

— Ошибка, жестокая ваша ошибка, господни Бернар. Мое имя Мария… донья Мария де… я вам потом скажу мое имя. Я дворянка из Барселоны. Мои отец, держащий меня под суровым надзором, недавно отправился в путешествие. Я пользуюсь его отсутствием, чтобы развлечься и взглянуть на парижский двор. Что касается Тюржис, то, прошу вас, не произносите при мне имя этой ненавистной женщины. Она кажется мне самым злым существом двора. Кстати, вы знаете, как она овдовела?

— Да, мне что-то говорили.

— Ну, и что же вам говорили? Расскажите.

— Застав мужа, чересчур нежно говорящего с камеристкой, она схватила кинжал и ударила его несколько грубовато. Бедняга умер через месяц.

— Поступок этот вам кажется ужасным?

— Должен признаться, что я его оправдываю. Она любила мужа, как говорят, а я уважаю ревность.

— Вы говорите так, предполагая, что перед вами Тюржис; но я уверена, что в глубине души вы ее презираете.

В голосе было что-то горькое и грустное, но на этот раз это не был голос Тюржис. Мержи терялся в мыслях.

— Как? — спросил он. — Вы — испанка и не имеете уважения к чувству ревности?

— Оставим этот разговор. Что за черная лента у вас на шее?

— Ладанка.

— А я думала, что вы из стада коласской коровы[53].

— Это правда, но я получил ее от женщины и ношу как память.

— Стоите! Если вы хотите мне нравиться, вы больше не будете думать ни о каких дамах. Я хочу быть для вас всеми женщинами сразу. Откуда эта память? Опять от Тюржис?

— Нет, право же, нет.

— Вы лжете.

— Значит, вы Тюржис.

— Я вас предам, сеньор Бернардо.

— Чем?

— Когда я увижу Тюржис, я спрошу у нее: как смеет она совершать кощунство, давая священные предметы еретику?

Неуверенность Мержи росла с каждой минутой.

— Но я требую отдачи этой памятки. Дайте ее мне.

— Нет, я не могу дать вам ее.

— Я так хочу, неужели вы смеете мне отказать?

— Я обещал ее возвратить.

— Вот еще, что за ребячество эти обещания! Клятва, данная лживой женщине, может быть нарушена, а кроме того, будьте настороже. Может оказаться, что вы носите какой-нибудь опасный талисман. Говорят, Тюржис страшная колдунья.

— В колдовство я не верю.

— И не верите в магиков?

— Я верю немного в магическую женщину. — Он сделал ударение на слове «женщина».

— Послушайте, дайте мне эту ладанку, и тогда, быть может, я скину маску.

— Поймал. Это голос Тюржис!

— Спрашиваю в последний раз: дадите ли вы мне эту ладанку?

— Я вам ее верну, если маска будет снята.

— Ах, вы выводите меня из терпения с вашей Тюржис. Любите ее сколько вам угодно, какое мне до всего этого дело? — Она повернулась в кресле с видом возмущения. Атлас, покрывавший ее грудь, возбужденно поднимался и опускался. Несколько минут она хранила молчание. Потом, внезапно повернувшись, она произнесла насмешливым голосом:

— Vala me Dios! Vuestra Mersed no es caballero, es un monge.[54]

Ударом кулака она опрокинула сразу обе горящие свечи на стол и половину бутылок и блюд. Свет мгновенно погас. В ту же минуту она сорвала с себя маску. В полной темноте Мержи почувствовал, как чьи-то пылающие губы отыскивают его губы и две руки с силой сжимают его в объятиях.

Глава пятнадцатая

ВО МРАКЕ