Часы на колокольне соседней церкви пробили четыре удара.

— Иисус, четыре часа. Я едва успею вернуться домой до рассвета.

— Как, злодейка, бросать меня так рано?

— Так надо. Но мы увидимся скоро опять.

— Мы увидимся. Хорошо сказано. Но ведь подумайте, дорогая графиня, что я не видел вас.

— Бросьте вашу графиню. Вы совершенное дитя. Меня зовут донья Мария, и, когда я зажгу свет, вы увидите, что я не та, за кого вы меня приняли.

— С какой стороны дверь? Я сейчас кликну кого-нибудь.

— Не надо. Дайте мне встать, Бернардо! Я знаю эту комнату и знаю, где лежит огниво.

— Осторожно, не наступите на осколки и черепки, это вчерашнее дело ваших рук.

— Я все знаю.

— Отыскали?

— Ах, да! это мой корсет. Святая дева! как же мне быть, я второпях все шнурки перерезала вашим кинжалом.

— Надо спросить у старухи.

— Не шевелитесь. Все сделаю сама. Adios, quierido Bernardo![55]

Дверь открылась и мгновенно захлопнулась. Громкий хохот раздался снаружи. Мержи догадался, что его добыча ускользнула. Он сделал попытку преследования, но в темноте натыкался на мебель, путался в платьях и занавесках и все не мог найти двери. Вдруг она открылась, кто-то вошел с потайным фонарем. Мержи сейчас же схватил в объятия вошедшую.

— Ну, вот попалась! Теперь не ускользнете, — восклицал он, осыпая ее нежными поцелуями.

— Отстаньте же от меня, господин Мержи, — произнес грубый голос, — разве можно этак тискать людей?

Он узнал старуху.

— Чорт бы тебя подрал! — закричал он.

Молча одевшись, взяв оружие и плащ, он вышел из дому в таком состоянии, как человек, который после стакана превосходной малаги хватил, обознавшись, у своего слуги добрый глоток противоцынготной микстуры, долгие годы стоявшей позабытой в погребе.

Мержи проявил большую сдержанность, разговаривая с братом о происшествии. Он говорил об испанской даме редкостной красоты, насколько он мог убедиться в этом без освещения, но не сказал ни слова о своих подозрениях относительно того, кто была эта дама, тщательно скрывавшая свое прошлое.

Глава шестнадцатая

ПРИЗНАНИЕ

Два дня прошло без всяких вестей от мнимой испанки. На третий день братья узнали, что госпожа Тюржис накануне вернулась и непременно явится ко двору королевы-матери засвидетельствовать свое почтение в этот день. Они немедленно направились в Лувр и нашли её в галлерее, окруженной дамами, с которыми она вела непринужденный разговор. Появление Мержи, казалось, не вызвало у нее никакого волнения. На ее бледном лице не появилось даже легкого румянца. Как только она его заметила, она кивнула ему головой как старому знакомому и после первых приветствий наклонилась к нему и сказала на ухо:

— Теперь, я надеюсь, что ваше упрямство гугенота несколько поколебалось. Необходимы были чудеса для того, чтобы вас обратить.

— Как это?

— Что? Разве вы не испытали на себе самом чудесную силу мощей?

Мержи улыбнулся с видом лукавого неверия.

— Воспоминания о прекрасной руке, давшей мне эту маленькую коробку и любовь, внушенную мне, удвоили мою силу и ловкость.

Смеясь, она погрозила ему пальцем.

— Вы становитесь дерзким, господин корнет. Знаете ли вы, с кем вы распускаете так язык?

С этими словами она сняла перчатку, чтобы оправить волосы, и Мержи пристально смотрел на руку, переводя глаза от руки на оживленные и почти злые глаза прекрасной графини. Удивленный вид молодого человека вызвал у нее смех.

— Что вас смешит?

— А почему вы смотрите на меня с таким удивленным видом?

— Простите меня, но в последние дни со мной случаются вещи, которым можно только удивляться.

— В самом деле? Должно быть, это интересно. Расскажите-ка нам поскорее что-нибудь из тех вещей, которые с вами случаются ежеминутно.

— Я не могу говорить о них сейчас и в этом месте. К тому же я запомнил некий испанский девиз, который я узнал три дня назад.

— Какой девиз?

— Одно только слово: «Callad».

— А что же это значит?

— Как, вы не знаете испанского языка? — сказал он, наблюдая ее с возрастающим вниманием. Но она выдержала испытание, не обнаруживая понимания скрытого смысла того, что говорил ей молодой человек, так что он, вначале проницательно смотревший в ее глаза, вскоре отвел свой взгляд под влиянием вынужденного признания превосходной силы тех, которым он осмелился сделать вызов.

— В детском возрасте, — говорила она с полным безразличием, — я знала несколько испанских слов, но, думается мне, что я их теперь уже забыла, поэтому говорите со мной по-французски, если хотите, чтобы я вас понимала. Ну, что же проповедует ваш девиз?

— Он советует быть скромным на язык, сударыня.

— Клянусь честью, наши молодые придворные должны принять этот девиз, в особенности, если они смогут достичь желанного конца и оправдать результаты своего поведения. Но вы прямо ученый, господин Мержи! Кто учил вас испанскому языку? Бьюсь об заклад, что это женщина.

Мержи взглянул на нее нежно и с улыбкой.

— Мне известно всего лишь несколько испанских слов, — сказал он тихо, но в моей памяти их запечатлела любовь.

— Любовь… — повторила графиня тоном насмешницы.

И так как она говорила громче, то многие дамы повернули головы, услышав это слово, словно желая спросить, в чем тут дело. Мержи, слегка уколотый этой насмешкой и недовольный таким способом обращения, достал из кармана испанскую записку, полученную недавно, и подал ее графине.

— Я нисколько не сомневаюсь, — сказал он, — что вы знаете не меньше моего и что для вас не составит труда понять этот испанский язык.

Диана де-Тюржис схватила записку, прочитала ее или сделала вид, что прочитала, и, смеясь изо всех сил, передала ее женщине, стоявшей рядом.

— Посмотрите, Шатовье, — сказала она, — прочтите это любовное послание, только что полученное господином Мержи от дамы его сердца, которую, по его словам, он хочет принести мне в жертву. Забавнее всего, что почерк записки мне известен.

— Вот в этом я нисколько не сомневаюсь, — сказал Мержи с некоторой горечью, но не повышая тона.

Госпожа Шатовье прочла записку, расхохоталась и передала ее стоящему рядом кавалеру, тот — другому, и через минуту в галлерее не было ни одного человека, который не узнал бы, что некая испанская дама дарит Мержи свое прекрасное отношение.

Когда немного утихли взрывы хохота, графиня насмешливо спросила Мержи: находит ли он красивой женщину, написавшую эту записку.

— Клянусь честью, сударыня, она не менее красива, чем вы.

— О, небо, что вы говорите? Иисус! очевидно, вы видели ее только ночью, ведь я же хорошо знаю, что она… Но, ей-богу… право же, могу поздравить вас с удачей… — и она залилась громким, раскатистым смехом.

— Милая женщина, — сказала Шатовье, — да назовите же нам эту даму-испанку, счастливую обладательницу сердца господина Мержи.

— Прежде чем назвать ее, я прошу вас объявить в присутствии этих дам, видели ли вы хоть раз вашу возлюбленную среди бела дня.

Мержи положительно стало не по себе. Его беспокойство и смущение отразились довольно смехотворно на его лице, он ничего не отвечал.

— Довольно тайн, — сказала графиня, — эта любовная записка написана доньей Марией Родригес. Я знаю ее почерк, как почерк моего отца.

— Мария Родригес, — закричали со смехом все женщины.

Мария Родригес была особой в возрасте свыше пятидесяти лет. Это была мадридская дуэнья. Не знаю, за какие заслуги Маргарита Валуа взяла ее к себе в дом, после того как Мария приехала во Францию. Возможно, что она держала при себе эту образину, чтобы по контрасту на ее фоне ее собственное очарование было еще более разительным, давая то же впечатление, что полотна художника, изображающие красавиц тех времен рядом с карикатурным уродством их шутов-карликов. Когда Родригес появлялась в Луврском дворце, она смешила всех женщин двора своим напыщенным видом и старомодными платьями.