Старинный мужской монастырь, и свое время реквизированный под городской совет Ларошели, был превратен во время осады в лазарет для раненых. Пол часовни, из которой были убраны скамейки, алтарь и все украшения, был устлан соломой и сеном; туда помещали простых солдат. Большая монастырская трапезная, обитая старым дубом, с широкими стрельчатыми окнами, пропускавшими свет, достаточный для хирургических операций, была приспособлена для хирургической работы, которая производилась здесь непрерывно. Сюда положили капитана Жоржа на матрац, покрасневший от его крови и крови других несчастных предшественников его в этом печальном месте. Охапка соломы служила ему подушкой. С него только что сияли панцырь и разорвали на нем камзол и сорочку. Он лежал, обнаженный до пояса, но на правой руке еще оставались поручни и стальная рукавица. Солдат унимал кровь, которая текла у нею из двух ран: он был ранен тяжело в живот, как раз в том месте, где кончается панцырь, и еще легко — в верхнюю часть левой руки. Мержи был до такой степени подавлен горем, что не мог оказать хоть сколько-нибудь существенную помощь. То плача на коленях перед ним, то с криками отчаяния катаясь по полу, он не переставал обвинять себя в убийстве нежно любимого, лучшего друга. Тем временем капитан был спокоен и даже силился умерить выражение братского отчаяния. В двух шагах лежал другой матрац, на котором покоился бедняга Бевиль в очень жалком виде. Черты лица его не выражали той спокойной покорности, которая была на лице у капитана; временами он испускал глухие стоны и поворачивал глаза к соседу, словно прося у него немного мужества и твердости.

Человек лет сорока, сухощавый, лысый, весь в морщинах, вошел в залу с зеленый мешком в руках, издававшим металлический звон, столь страшный для пациентов. Это был доктор Бризар, довольно искусный для своего времени хирург, ученик и друг знаменитого Амвросия Паре. Он только что кончил какую-то операцию, если судить по тому, что рукава у него были засучены до локтей, а спереди был надет фартук, покрытый кровавыми пятнами.

— Что вы от меня хотите и кто вы такой? — спросил Жорж.

— Я хирург, дорогой дворянин, и если имя доктора Бризара вам не знакомо, то, значит, вообще вы мало знаете. Ну, наберись храбрости, овечка, как говорят покойники. Я знаток пищальных ранений, благодаря богу, и хотел бы иметь столько золота в мешках, сколько можно набить их пулями, извлеченными мною из человеческих тел у людей, ныне здравствующих благополучно.

— Верю, доктор, но скажите мне правду; насколько я ощущаю, рана должна быть смертельной.

Хирург сначала осмотрел левую руку и сказал:

— Пустячки!

Потом стал исследовать зондом другую рану — операция, которая вызвала жесточайшие судороги на лице раненого. Правой рукой он силился отшвырнуть руку хирурга.

— Чорт возьми, не залезайте дальше, дьявольский доктор! — воскликнул он. — По вашему лицу я читаю, что моя песенка спета.

— Видите ль, сударь мои, я боюсь, что пуля задела брюшину и, поднявшись, застряла в спинном хребте, который по-гречески называется рахис. Думаю я так потому, что у вас отнялись и похолодели ноги. Это показатель болезни, которая обманывает редко. В таких случаях…

— Ружейный выстрел в упор, прожигающий камзол, и пуля в спинной хребет. Чорт побери! Больше, чем надо, доктор, чтобы отправить человека ad patres[76].

— Нет, он выживет, он выживет! — закричал Мержи, остановив блуждающие глаза на докторе и судорожно хватая его за руки.

— Да, еще часок или два, — холодно ответил доктор Бризар, — он человек крепкий.

Мержи снова упал на колени, схватил брата за руку, и поток слез оросил стальную перчатку, которая была на ней надета.

— Два часа? — переспросил Жорж. — Тем лучше, я боялся, что дольше придется мучиться.

— Нет, этого не может быть, — воскликнул, рыдая, Мержи. — Жорж! Ты не умрешь! Брат, ты не можешь умереть от руки брата!

— Довольно, держи себя спокойно и, пожалуйста, не тряси меня. Каждое твое движение во мне отзывается болью. Сейчас я уже не страдаю. Только бы так шло все и дальше… Это, кажется, говорил Зани[77], падая с высокой колокольни.

Мержи сел около матраца, положив голову на колени и закрыв лицо руками. Он был неподвижен и находился как бы в полудремоте. Лишь временами по его телу пробегала судорожная дрожь, словно приступ лихорадки, и нечеловеческие стоны вырывались у него из груди. Хирург сделал перевязку только для того, чтобы не текла кровь, и с величайшим хладнокровием вытирал зонд.

— Я советую вам поспешить с приготовлениями; если желаете пастора, — их сколько угодно; если вы предпочитаете католического священника, — вам его разыщут. Я только что видел какого-то монаха, взятого в плен нашими. Да вот он. Видите, он исповедует папистского офицера, который через минуту умрет.

— Принесите мне пить, — ответил капитан.

— От питья воздержитесь, от него умрете часом раньше.

— Час жизни не стоит стакана вина! Ну, уходите, доктор. Тут недалеко от меня кто-то ждет вас с нетерпением.

— Кого же вам прислать — пастора или монаха?

— Ни того, ни другого.

— Как так?

— Да так. Оставьте меня в покое.

Хирург пожал плечами и пошел к Бевилю.

— Пропади моя борода! — закричал он. — Вот так рана! Эти дьяволы добровольцы протыкают, как шальные.

— Я поправлюсь, неправда ли? — спросил слабым голосом раненый.

— Дышите, — сказал доктор Бризар. Послышался свист, производимый воздухом, шедшим из груди Бевиля; одновременно и через рот, и через рану побежала кровь с красной пеной. Хирург свистнул, как бы подражая звуку воздуха, выходившего из груди. Потом наскоро положил повязку, забрал инструменты и поспешно собрался уходить. Бевиль, с глазами, горящими, как в лихорадке, следил за всеми его движениями.

— Как же, доктор? — спросил он дрожащим голосом.

— Собирайте пожитки в дорогу, из которой не вернетесь, — холодно произнес хирург и отошел.

— Ох, умереть таким молодым! — воскликнул несчастный Бевиль, роняя голову на охапку соломы, служившей ему подушкой.

Капитан Жорж хотел пить, но никто не хотел дать ему стакана воды из страха ускорить его конец.

— Странное это человеколюбие, которое служит лишь к тому, чтобы длились мучения.

В эту минуту в зал вошли Ла-Ну и капитан Дитрих, в сопровождении многих других офицеров, чтобы навестить раненых. Все они остановились перед матрацем Жоржа, и Ла-Ну, опираясь на эфес шпаги, переводил глаза с одного брата на другого; волнение, испытываемое им при виде этого печального зрелища, отражалось на нем. Глаза Жоржа устремились на флягу, висевшую сбоку, на бедре немецкого капитана.

— Капитан, — произнес он глухо, — вы — старый солдат.

— Да, старый. От порохового дыма борода седеет скорее, чем от годов. Меня зовут капитан Дитрих Горнштейн.

— Скажите, что бы вы сделали, если бы вы были ранены так, как я?

Капитан Дитрих с минуту посмотрел на его раны, как человек, привыкший видеть и понимать это зрелище, и сказал:

— Я привел бы в порядок свою совесть и попросил бы стакан доброго рейнвейна, если б поблизости нашлась бутылка.

— Ну, вот я прошу у них только их дрянного ларошельского вина, и эти слюнтяи не желают мне его дать.

Дитрих отстегнул флягу внушительной величины и собрался отдать ее раненому.

— Что вы делаете, капитан! — воскликнул какой-то стрелок. — Доктор сказал, что он умрет от первого глотка.

— Ну, так что ж, но крайней мере перед смертью он получит маленькое удовольствие. Получай, храбрец! Жаль, что не могу дать вина получше.

— Вы любезный человек, капитал Дитрих, — сказал Жорж, выпив вина. Затем, протягивая флягу своему соседу, добавил: — А ты, бедняга Бевиль, хочешь последовать моему примеру?

Но Бевиль покачал головой и не ответил.

— Ах, — закричал Жорж, — новая пытка, неужели не дадут умереть спокойно!