— Да уж, конечно, и то, и другое верно, — смеясь, ответил Буадофен. — Ты, тетенька, запомни, что я должен тебе не больше двух золотых, ни гроша больше… — Он ввернул крепкое словечко.

— Ах, спаситель и богородица, можно ли так выражаться!!

— Ну, ну, не разевай пасти, старуха! Пусть будет шесть золотых, я заплачу, милка Марготка, за все и за то, что сегодня истратим. Нынче у меня позванивают гроши, хотя мы и ничего не заработали нашим ремеслом; не знаю, куда девает деньги эта сволочь!

— Они, быть может, их глотают, как немцы, — сказал одни из товарищей.

— Возьми их чума! — воскликнул Буадофен, — а в самом деле надо будет пощупать. Добрые золотые в животе еретиков — недурная начинка; собакам не выкинешь!

— Ну и орала сегодня утром пасторская дочка, — произнес третий.

— А толстый пастор, — вставил последний. — Я прямо живот надорвал! Он был такой жирный, что никак не шел под воду.

— Значит, сегодня лихо поработали, — сказала Маргарита, возвращаясь из погреба с полными бутылками.

— Как надо, — сказал Буадофен. — Мужчин, женщин и ребятишек, всего нашвырял дюжину в огонь и в воду, но понимаешь, Марготка, это все чортова голытьба, кроме бабы, у которой были кое-какие безделушки; вся эта дичина не дала и гроша. Да, отче, — сказал он, обращаясь к молодому монаху, — нынче мы заработали отпущение грехов, побивая еретических собак — ваших недругов.

Монах поглядел на него с минуту и снова принялся за чтение, но видно было, как молитвенник дрожал у него в левой руке, а правой он сжимал кулак, как человек, находящийся в страшном волнении.

— Кстати, об отпущении, — сказал Буадофен, обращаясь к своим товарищам. — Знаете, я с удовольствием получил бы отпущение, чтобы сегодня поесть скоромного. У Марготки в курятнике цыплята, так они меня и тянут на грех.

— Какой к чорту грех, — произнес один из негодяев. — Не погибнет же наша душа из-за того, что мы их съедим. Завтра побываем у исповеди, только и всего.

— Послушайте, братишки, — сказал другой. — Вот, что мне пришло в голову: попросим у этих монашат разрешение на скоромный обед…

— Словно они могут его дать, — сказал товарищ. — Клянусь кишками богородицы, есть средство получше; давайте, скажу вам на ушко.

Четверо бездельников наклонили головы друг к другу, и Буадофен потихоньку рассказал им свои план, встреченный взрывами смеха.

У одного из разбойников появилось сомнение.

— У тебя злая мысль, Буадофен. Это может привести к несчастью. Я не участник твоей затеи.

— Помолчи, Гильмен, не велик грех заставить кого-нибудь понюхать кинжал.

— Да, но тонзура[66]… — Они говорили шопотом, и монахи старались угадать их намерения до отдельным словам, долетавшим из разговора.

— Ба! Да ведь никакой разницы нет, — возразил Буадофен несколько громче. — К тому же дело поставлено таким образом, что будет его грех, а не мой.

— Конечно, конечно, Буадофен прав, — воскликнули двое остальных.

Буадофен встал и вышел из комнаты. Через минуту послышалось куриное кудахтанье, и разбойник показался снова, держа по зарезанной курице в каждой руке.

— Ах, проклятый! — воскликнула почтенная Маргарита. — Резать моих кур, да еще в пятницу. Что ты хочешь с ними делать, разбойник?

— Помолчи, Марготка, пожалей мои уши, ты знаешь, что я сердитый малый. Приготовь-ка вертела и дай мне делать, что хочу.

Потом он подошел к монаху-эльзасцу и сказал:

— Вот, отец мой, вы видите двух этих зверей, ну, так вот, что я хочу, — чтобы вы оказали мне милость, дав им крещение.

Монах в изумлении попятился, другой закрыл часослов, тетка Маргарита начала ругать Буадофена.

— Дать им крещение? — спросил монах.

— Да, отче! Я буду восприемником, а Марготка — крестной матерью. И вот как я хочу назвать своих крестников: одного «Карпом», а другого — «Окунем». Ну, ей-богу, хорошие имена.

— Крестить кур! — воскликнул монах со смехом.

— Ну да, чорт возьми. Принимайся за дело, отче!

— Ах, подлец! — воскликнула Маргарита. — И ты думаешь, что я допущу такую проделку у себя в доме! Ты думаешь, что ты на нечестивом шабаше, чтобы крестить зверье?

— Уберите от меня эту крикунью, товарищи, — сказал Буадофен. — А вы, отче, как грамотный человек, прочтите, пожалуйста, на этом ноже фамилию оружейника, — и с этими словами он поднес кинжал к самому носу старого монаха. При этом молодой привскочил на скамье, но почти тотчас же сел, словно поддавшись благоразумному решению запастись терпением.

— Как же, сын мой, вы хотите, чтобы я совершил крещение живности?

— Чорт возьми, очень просто: как крестите вы нас, как крестите ребят, родившихся от бабы; брызните им водички на голову и скажите: «Baptiso te Carpam et Percham»[67]. Произнесите только это на вашем тарабарском языке. Ну-ка, Пти-Жан, принеси нам стаканчик водички, а вы, вся компания, шапки долой, держаться чинно, господи благослови!

К общему удивлению, старый францисканец взял немного воды, покропил ею куриные головы и очень быстро, но неразборчиво пробормотал нечто вроде молитвы и кончил словами: «Baptiso te Carpam et Percham», потом он занял свое место и спокойно стал перебирать четки, как будто сделал самую обычную вещь. Удивление, как гром, поразило молчанием почтенную Маргариту. Буадофен торжествовал.

— Ну, Марго, — сказал он ей, бросая кур, — поджарь-ка нам сего Карпа и сего Окуня. Славная это будет постная пища!

Но, несмотря на состоявшийся обряд крещения, Маргарита еще не соглашалась смотреть на них, как на христианскую пищу. Разбойникам пришлось пригрозить ей, что они разделаются с ней по-свойски, и только тогда она решилась надеть на вертел цыплят, неожиданно ставших рыбами. Между тем Буадофен и его товарищи усердно пили, провозглашали здравицы и делали страшный шум.

— Послушайте, — закричал Буадофен, изо всех сил ударяя кулаком по столу, чтобы водворить тишину, — я предлагаю выпить за здоровье римского папы, святейшего отца нашего, за погибель всех гугенотов. Надо, чтобы и наши монашата и Марготка выпили с нами.

Предложение было принято одобрительными возгласами товарищей.

Он поднялся, слегка покачиваясь, ибо он был уже наполовину пьян; держа бутыль в руке, наполнил стакан молодого монаха.

— Ну, отче, — сказал он, — выпей за святость его здоровейшества… я вру; за здоровье его святейшества и за погибель…

— Я никогда не пью между обедом и ужином, — холодно возразил молодой человек.

— Нет, чорт возьми, вы выпьете или, чорт меня возьми, объясните, почему не хотите пить.

С этими словами он поставил бутылку на стол и, взявши стакан, поднес его к губам монаха, который тихонько уже склонил голову к своему часослову.

Несколько капель вина упали на книгу. Монах быстро встал, схватил стакан, но, вместо того чтобы выпить, выплеснул содержимое в лицо Буадофену. Все рассмеялись, а монах, прислонившись к стене и скрестив руки, в упор смотрел на злодея.

— А знаешь ли, монашек, что этакая шутка мне совсем не по нутру. Клянусь богом, что, если б не ваш сан, я научил бы вас, где найти свое место.

Говоря так, он протянул руку к лицу молодого человека и кончиками пальцев дернул его за усы.

Лицо монаха побагровело. Одной рукой он схватил наглеца за ворот, а другой взял бутылку и с такой яростью разбил ее об голову Буадофена, что тот без памяти упал на пол, залитый кровью и вином.

— Чудесно, молодец! — воскликнул старый монах, — для попа вы слишком проворны в драке.

— Буадофен убит! — закричали трое разбойников, видя, что их товарищ лежит без движения. — Ах, мерзавец, сейчас мы дадим вам изрядную трепку.

Они схватились за шпаги, но молодой монах с удивительной ловкостью засучил рукава, схватил шпагу Буадофена и с решительным видом встал в оборонительную позицию. И в то же время его собрат вытащил из-под рясы длинный кинжал, по крайней мере добрых восемнадцати дюймов, и встал рядом с ним с весьма воинственным видом.