— Несчастный, что же ты собираешься сделать? — воскликнула графиня, подбегая к нему.

— Защищаться! Меня не зарежут, как барана.

— Безумец! Тысячи шпаг не могли бы тебя спасти: весь город под оружием. Королевская гвардия, швейцарцы, горожане и простонародье — все принимают участие в резне, и нет ни одного гугенота, который не чувствовал бы сейчас десятка кинжалов у своей груди. Есть одно только средство для тебя вырваться из когтей смерти — это стать католиком!

Мержи был храбрецом, но, представляя себе все опасности, которые сулила эта ночь, он на мгновение почувствовал, как подлый страх зашевелился в его груди и даже на секунду мелькнула мысль, исчезнувшая с быстротою молнии, о том, чтобы спастись переменой религии.

— Я отвечаю за то, что ты будешь жить, если ты станешь католиком, — сказала Диана, складывая руки.

Мержи думал: «Если я отрекусь, я сам себя буду презирать всю жизнь».

Достаточно было одной этой мысли, чтобы храбрость к нему вернулась и чтобы удвоились силы под влиянием чувства стыда за минутную слабость.

Он надвинул шляпу на лоб, застегнул опоясье и, обмотав плащ вокруг левой руки вместо щита, решительно направился к двери.

— Куда ты идешь, несчастный?

— На улицу. Я не хочу доставлять вам сожаления по поводу того, что меня зарежут в вашем доме, на ваших глазах.

В голосе у него прозвучало такое презрение, что графиня этим была совершенно подавлена. Она загородила ему дорогу, он оттолкнул ее резко и решительно, но она схватилась за полу его камзола и ползла за ним на коленях.

— Оставьте меня, — кричал он. — Вы, что же, хотите своими руками подставить меня под кинжал убийц? Любовница гугенота может искупить свои грехи, лишь принося в жертву богу кровь своего любовника.

— Остановись, Бернар, умоляю. У меня нет другого желания, кроме твоего спасения. Живи для меня, ангел мой! Спаси себя во имя нашей любви!.. Согласись произнести одно лишь слово, и — я клянусь тебе — ты будешь спасен.

— Как, чтобы я принял веру убийц и разбойников? О, евангельские мученики, я скорее соединюсь с вами!

Он так порывисто вырвался из ее рук, что графиня тяжело упала на паркет. Он хотел открыть выходную дверь, как вдруг Диана с ловкостью молодой тигрицы бросилась на него и сжала его в объятиях с такой силой, какая свойственна только здоровому мужчине.

— Бернар! — закричала она со слезами на глазах. — Таким я люблю тебя еще больше, чем если бы ты сделался католиком!.. Останься здесь, моя единственная любовь, останься со мной, смельчак Бернар, — говорила она, сжимая его в объятиях. — Они не станут искать тебя здесь. Им пришлось бы убить меня, чтобы добраться до твоей груди. Прости меня, мой милый, я не могла заранее предупредить тебя о грозящей опасности. Я была связана страшной клятвой, но я спасу тебя или погибну вместе с тобой.

В эту минуту раздался грубый стук в дверь. Графиня пронзительно вскрикнула, а Мержи, освободившись от ее объятий, не сбрасывая плаща с левой руки, почувствовал тогда такую силу решимости, что не задумался бы, очертя голову, броситься в толпу убийц, если бы они явились сюда.

Почти во всех домах Парижа во входных дверях были маленькие квадратные отверстия с очень мелкой железной сеткой, так что обитатели дома могли всегда удостовериться раньше, чем впустить кого-либо, насколько безопасно для них открыть дверь.

Зачастую даже массивные дубовые двери, обитые толстым железом и огромными гвоздями, не казались безопасными для осторожных и предусмотрительных людей тогдашнего времени, которые не желали сдаваться иначе, как после правильной осады жилища. Поэтому с обеих сторон дверей делали ради такой самозащиты узкие бойницы, из которых, не будучи замеченным, можно было легко расстреливать осаждающих.

Старый испытанный конюх графини, увидев через дверную решетку того, кто стоит за дверью, и подвергнув стоящего соответствующему допросу, вернулся и сообщил своей госпоже, что капитан Жорж Мержи настойчиво просит разрешения войти.

Страх прошел; дверь была открыта.

Глава двадцать вторая

ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ АВГУСТА

Оставив эскадрон, капитал Жорж спешно направился к себе, надеясь встретить там брата. Но тот уже ушел из дому, сказав прислуге, что не вернется всю ночь. Из этого Жорж без труда заключил, что он находится у графини, и спешно отправился разыскивать его там. Но резня уже началась, шум, натиск убийц, цепи, протянутые через улицу, останавливали его на каждом шагу. Ему пришлось итти мимо Лувра, где фанатическая ярость проявлялась с наибольшей разнузданностью. В этом квартале жило множество протестантов, и теперь он был загружен горожанами из католиков и гвардейскими солдатами с оружием и факелами в руках. Вот именно там кровь текла со всех сторон, ища выхода в реку, как выразился энергично один из тогдашних писателей.[61] Нельзя было перейти через улицу, не рискуя быть раздавленным чьим-либо трупом, вышвырнутым из высокого окна.

Из адской предусмотрительности убийцы отвели бо́льшую часть лодок, стоявших обычно по всей длине Лувра, на другой берег реки, так что беглецы метались на берегу Сены, надеясь броситься в лодку и избегнуть вражеских ударов. Им оставался выбор между водой и алебардой преследовавших их солдат. А тем временем Карл IX, стоя у одного из окон своего дворца, вооруженный длинной пищалью, как говорили очевидцы, подстреливал, как дичь, несчастных прохожих.[62]

Капитан, шагая через трупы, забрызганный кровью, пробирался своей дорогой, ежеминутно подвергаясь опасности убийства по ошибке от руки какого-нибудь истребителя. Он заметил, что у всех солдат и горожан была белая перевязь на руке и белые кресты на шляпах. Ему ничего не стоило надеть эти опознавательные значки, но ужас, внушенный ему убийцами, отвращал его и от тех значков, которые служили для их опознавания. На берегу реки, около Шатле, он услышал, как кто-то его окликнул. Он повернул голову и увидел человека, вооруженного с головы до ног. Казалось, он не пускал в ход оружия, хотя имел белый крест на шляпе. Он стоял как ни в чем не бывало и вертел в руке какой-то клочок бумаги. Это был Бевиль. Он равнодушно смотрел, как с моста Менье сбрасывали в Сену трупы и живых людей.

— Какого чорта ты тут делаешь, Жорж? Какое чудо и какая благодать придали тебе столько рвения? Вид у тебя такой, словно ты охотишься на гугенотов.

— А ты сам что делаешь среди этих несчастных?

— Я, чорт меня возьми, я смотрю: ведь это же зрелище! И знаешь, какую я славную штуку выкинул: ты помнишь старика Мишеля Корнабона, ростовщика-гугенота, который меня обчистил до нитки?

— И ты его убил, несчастный?

— Я, да что ты? Я не вмешиваюсь в дела религии. Я не только его не убил, но я спрятал его у себя в погребе, а он мне вернул расписки и написал о получении всего долга сполна. Таким образом я совершил доброе дело и получил за него награду. Разумеется, для того чтобы ему полегче было писать эту записку, я два раза прикладывал ему пистолет к голове и, чорт меня возьми, я ни за что бы не выстрелил… Постой, постой, смотри-ка, женщина зацепилась юбками за брусья на мосту, упадет… нет, не упадет! Что за чума! Любопытно, это стоит посмотреть поближе!

Жорж оставил его. Ударив себя по лбу рукой, он говорил про себя: «И это один из самых порядочных дворян, которых я знаю в столице!»

Он пошел по улице Сен-Жос, не освещенной и безлюдной. Было несомненно, что там не жил никто кроме реформатов. Однако, и там отчетливо раздавался шум из соседних улиц. Внезапно белые стены осветились красным огнем факелов. Он услышал пронзительные крики, он увидел неизвестную женщину, полуголую, с распущенными волосами, с ребенком на руках. Она не бежала, она летела со сверхъестественной быстротой. Ее преследовали двое мужчин, воодушевляя один другого дикими криками, словно охотники на звериной ловле. Женщина хотела броситься в аллею, как вдруг один из преследователей стрельнул в нее из пищали, выстрел попал ей в спину, и она упала навзничь. Она тотчас же встала, сделала шаг по направлению к Жоржу и снова упала на колени, затем последним усилием она протянула своего ребенка капитану, словно вручая младенца его великодушию, и, не произнося ни слова, умерла.