Толстощекая крестьянка, исполнявшая должность прислужницы и стряпухи в кабачке, где она была, кроме того, еще хозяйкой, подошла к молодому монаху и после довольно неуклюжих приветствии сказала ему:
— Что ж вы, отец, ничего не закажете обедать, знаете ли вы, что уже за полдень?
— А долго ли ждать еще лодку из Боженси?
— Кто знает? Вода спала, не поплывешь, как хочешь. Да потом — еще не настал час. На вашем месте, я здесь пообедала бы.
— Хорошо, я буду обедать, но нет ли у вас другой комнаты, чтобы поесть, тут что-то не очень хорошо пахнет.
— Вы очень разборчивы, отец, я решительно ничего не слышу.
— Что, свиней что ли опаливают около трактира?
— Свиней, вот потеха-то, свиней! Действительно, так. Конечно, они свиньи, потому что, как кто-то сказал, недаром, что при жизни они в шелку ходили, а теперь и на копченую свинину не годятся. Это, с позволенья сказать, гугеноты, отец мой, которых сжигают на кострах в ста шагах отсюда. Вот откуда запах, который вы слышите.
— Гугенотов?!
— Ну да, гугенотов; разве они что-нибудь для вас значат? Стоит ли из-за этого терять аппетит? А что касается столовой, то у меня только одна и есть, придется вам ею обходиться. Все это вздор: гугеноты не так уж плохо пахнут; в конце концов, ежели их не сжечь, то от них пахло бы еще хуже. Сегодня утром на песке вот какая груда накопилась… Куда там, вышиною с этот камин!
— И что, ты ходила смотреть эти трупы?
— А, вы спрашиваете об этом, потому что они лежат голышом? Но ведь у покойников все это в счет не идет, отец мой! А по мне все равно, что на них смотреть, что на дохлых лягушек. Должно быть, вчера шибко поработали в Орлеане: страх сказать, сколько Луара принесла нам этой еретической рыбки. Вода низкая, они так и вываливаются на песок, где их находят каждый день. Еще вчера пошел работник с мельницы посмотреть, не попались ли в сети лини, и вдруг находит в сетях мертвую женщину с животом, распоротым алебардами. Поверите ли, какой удар; вот сюда попало, а вышло между плечами. Ему бы лучше, конечно, поймать хорошего карпа. Однако, преподобный отец, что же это с вами? Вам, кажется, совсем плохо; хотите, я вам дам, не дожидаясь обеда, стаканчик боженси? Выпейте, и душа успокоится.
— Благодарю вас.
— Ну, что же вам приготовить на обед?
— Что придется, все равно.
— Ну, а все-таки скажите. У меня кладовая с хорошими запасами.
— Ну, ладно: дайте мне цыпленка и не мешайте мне читать часослов.
— Цыпленка, вот, ваше преподобие, цыпленка, ну, потеха! Вы и постом зубы на полку не кладете? Что ж у вас есть папская грамота, чтобы есть цыплят по пятницам?
— Ах, какой я рассеянный: верно, правильно, ведь сегодня пятница… В пятницу мяса не вкушай. Тогда дайте мне яиц, и спасибо, что вовремя сказали, а то я впал бы в большой грех.
— Вот вам, — сказала кабатчица вполголоса, — хорошие господа, не скажи им, так они в посту цыплят будут есть, а за крохотный кусочек сала в супе у бедной бабы такой поднимают крик, что хоть святых выноси.
После этих слов она стала готовить яичницу, а монах возобновил чтение часослова.
— Ave Maria[63], сестрица! — произнес второй монах, входя в кабачок в ту минуту, когда почтенная Маргарита, держа за ручку сковородку, собиралась переворачивать огромную яичницу. Пришедший оказался красивым седобородым стариком, высоким, хорошо сложенным и плечистым. У него был прекрасный цвет лица, но первое, что бросалось в глаза при взгляде на него, — это был большой пластырь, наложенный на глаз и полщеки. По-французски он говорил свободно, но в выговоре чувствовался легкий иностранный акцент. Как только он вошел, молодой монах еще ниже надвинул капюшон, словно совсем закрываясь, но что больше всего удивило почтенную Маргариту, так это то, что вновь прибывший монах, у которого капюшон был совсем откинут вследствие жары, поспешно опустил его, как только увидел своего единоверца.
— В добрый час, отец мой, — сказала кабатчица. — Вы приходите вовремя, как раз к обеду — ждать не придется; компания подходящая есть. — Затем, обращаясь к молодому монаху, она сказала: — Не так ли, преподобный, вам ведь очень по душе будет обедать вон с тем преподобием? Это ведь он на запах моей яичницы торопился. Даром, что ли, я не пожалела масла.
Молодой монах ответил боязливо и с запинкой:
— Боюсь, как бы не стеснить пришедшего.
Старый монах, в свою очередь, поникнув головой, произнес:
— Я — бедный, эльзасский монах… Я боюсь, что говорю плохо по-французски и не составлю приятной компании единоверцу.
— Полно, — произнесла почтенная Маргарита, — вы еще разводите церемонии. Меж монахами, да еще монахами из одного ордена, никаких разделов, одним словом, одна постель.
И, схватив скамейку, она поставила ее к столу, как раз против молодого монаха. Старик сел сбоку, невидимому, сильно смущенный, и казалось, что желание есть боролось в нем с необходимостью делать это лицом к лицу с единоверцем, внушавшим ему отвращение. Яичница была подана.
— Ну, отцы мои, читайте скорее молитву, а потом скажите, удалась ли яичница.
При слове «молитва» обоим монахам внезапно стало не по себе, и младший сказал старшему:
— Вам предстоит сказать «Benedicite»[64]: вы старше — вам и честь.
— Совсем нет: вы здесь раньше меня, вы и молитесь.
— Нет, прошу вас.
— Решительно не стану.
— Да, но это прямо необходимо.
— Полюбоваться только на них, — сказала почтенная Маргарита, — да вы мне яичницу остудите. Где это видано: такие церемонные францисканцы! Да вы сделайте так: пусть старший прочтет «Benedicite» перед обедом, а младший «Благодарение» после обеда.
— Я умею читать «Benedicite» только на своем языке, — сказал старый монах.
Молодой, казалось, удивился и бросил быстрый взгляд украдкой на своего товарища, меж тем последний, набожно складывая руки, начал бормотать под капюшоном какие-то слова, которых никто не понял.
Затем он сел на место и в одну минуту, без лишних слов, съел три четверти яичницы и осушил бутылку, стоявшую перед ним. Его сотоварищ, уткнувши нос в тарелку, тоже ел молча. Покончив с яичницей, он встал, сложил руки и, заикаясь, скороговоркой пробормотал несколько латинских слов, из которых последними были: «Et beata viscera virginis Mariae»[65]. Это была единственная фраза, которую узнала Маргарита.
— Вот чудная послеобеденная, преподобный отец, совсем не похожа на ту молитву, что читает наш приходский поп.
— Такая установлена в нашей обители, — ответил молодой францисканец.
— Скоро ли будет лодка? — спросил старый монах.
— Да уж потерпите: когда-нибудь да придет, — ответила Маргарита.
Повидимому, молодому монаху эти слова пришлись не по душе, судя по тому, как он нетерпеливо качнул головой. Тем не менее, он не осмелился вставить ни одного замечания, взял часослов и с удвоенным вниманием принялся за чтение.
Эльзасец, в свою очередь повернувшись к единоверцу спиной, перебирал четки всей пятерней, шевеля губами без единого звука.
«В жизни никогда не видывала таких чудных молчальников-монахов», — подумала почтенная Маргарита, садясь за прялку, пущенную в ход.
Четверть часа протекли в молчании, прерываемом только шумом прялки, как вдруг четверо мужчин, весьма подозрительного вида, вошли в трактир. При виде монахов они слегка прикоснулись к полям своих широких шляп, а один из них, обращаясь к Маргарите попросту со словами: «Милка Марготка», прежде всего потребовал вина и «обед поскорее», так как, по его словам, «глотка пересохла» и «челюсти онемели».
— Вино да вино, — заворчала Маргарита, — да все поскорее, а кто, сударь мой Буадофен, будет платить за вас? Забыли, что дядя Кредит приказал долго жить, а, кроме того, вы мне задолжали за вино, за обеды и ужины больше шести золотых. Это так же верно, как то, что я честная женщина.