Он увидел, как к нему приближается пастор, таща подмышкой библию.

— Сын мой, — начал пастор, — раз вы сейчас…

— Довольно, довольно! Знаю все, что вы можете сказать. Но это потерянный труд. Я — католик.

— Католик? — закричал Бевиль. — Значит, ты не атеист?

— Но было время, — продолжал пастор, — когда вы были воспитаны в законах реформатской религии, и в этот торжественный, страшный час, когда вы готовитесь предстать перед верховным судьей поступков и совестей…

— Говорят вам я — католик. Убирайтесь к чорту на рога! Оставьте меня в покое!

— Но…

— Капитан Дитрих, сжальтесь надо мной, вы уже оказали мне одну услугу, прошу вас, окажите другую. Сделайте так, чтоб я умер спокойно без увещаний и библейских угроз.

— Уходите, — сказал капитан пастору. — Вы видите, что он не совсем расположен вас слушать.

Ла-Ну сделал знак монаху, который тотчас же подошел.

— Вот священник вашего вероисповедания, — сказал он капитану Жоржу. — Мы не намереваемся стеснять свободу вероисповеданий.

— Монах или пастор — мне все равно. Пусть оба убираются ко всем чертям, — ответил раненый.

Монах и пастор стояли по обе стороны постели, и казалось, готовились начать спор из-за умирающего.

— Разве вы не видите, что его благородие — католик? — сказал монах.

— Но он родился протестантом, — возразил пастор. — Значит, он мой!

— Но он обратился в католичество.

— Но умереть он желает в вере своих отцов.

— Исповедуйтесь, сын мои!

— Прочтите символ веры, сын мой!

— Неправда ли, вы умрете, как добрый католик…

— Уберите этого посланца антихриста, — воскликнул пастор, чувствуя поддержку большинства присутствующих.

Какой-то солдат, ревностный гугенот, схватил монаха за веревочный пояс и стал его выталкивать с криком: «Вон отсюда, бритая макушка! Проклятый висельник! Уж давно в нашей Ларошели не поют обеден».

— Стой, — произнес Ла-Нy, — если дворянин хочет исповедаться, я даю слово, что никто в этом ему не помешает.

— Большое спасибо, господин Ла-Ну, — сказал умирающий слабым голосом.

— Будьте свидетелями, — вступился монах, — он хочет исповедаться.

— Нет, чорт меня побери!

— Слышите, он возвращается к вере предков, — воскликнул пастор.

— Нет, тысячу чертей, убирайтесь оба! Разве я стал уже трупом, что во́роны подрались из-за меня? Я не хочу ни псалмов, ни обеден.

— Он богохульствует! — воскликнули в один голос служители враждующих культов.

— Однако, надо же верить во что-нибудь? — сказал капитан Дитрих с невозмутимым равнодушием.

— Нет, задуши меня чума, я не верю ни в бога, ни в чорта. Убирайтесь оба и дайте мне умереть, как собаке.

— Ну, так и умирай, как собака, — сказал пастор с негодованием, удаляясь.

Монах осенил себя крестным знамением и подошел к постели Бевиля.

Ла-Ну и Мержи остановили пастора.

— Сделайте последнюю попытку, — сказал Мержи, — пожалейте его, пожалейте меня!

— Милостивый государь, — обратился Ла-Нy к умирающему, — поверьте старому солдату: увещания человека, посвятившего себя богу, могут облегчить последние минуты умирающего. Не следуйте внушению опасной суеты и не губите вашей души из-за красного словца.

— Милостивый государь, — отвечал капитан. — Я не сегодня начал думать о смерти. Мне не нужны чьи-либо увещания. Я не краснобай и сейчас, готовясь к смерти, меньше, чем когда-либо, склонен говорить красные словца. Но, чорт меня побери, мне совершенно нечего делать с поповскими баснями.

Пастор пожал плечами, Ла-Ну вздохнул, оба медленно отошли, понурив головы.

— Товарищ, — сказал Дитрих, — должно быть, тебе чортовски тяжело, что ты говоришь такие слова?

— Да, капитан, чортовски тяжело.

— Ну, в таком случае надеюсь, что господь бог не посетует на ваши речи, которые, как две капли воды, похожи на богохульство. Но когда все тело прострелено, чорт возьми, прострелено из пищали, то позволительно утешения ради слегка почертыхаться.

Жорж улыбнулся и снова стал пить из фляжки.

— За ваше здоровье, капитан! Вы — самая хорошая сиделка для раненых.

Говоря это, он протянул ему руку. Капитан Дитрих пожал ее с некоторым волнением.

— Чорт! — произнес он по-немецки. — Значит, если бы мой брат Геннинг стал католиком, я бы также мог в одно прекрасное время прострелить ему живот полным зарядом пищали. Вот тебе и объяснение предсказания Милы!

— Жорж, дорогой товарищ, — застонал Бевиль жалобно, — скажи мне что-нибудь; мы сейчас умрем — это ужасная минута… Думаешь ли ты теперь так же, как прежде, когда обращал меня в безбожие?

— Конечно, как прежде. Храбрись, через несколько минут страдать перестанешь.

— Но этот монах толкует об адском огне, о чертях, вообще я не знаю о чем, — все это так огорчает меня.

— Это глупый вздор!

— А вдруг это правда?

— Капитал, завещаю вам панцырь и шпагу. Хотел бы предложить вам что-нибудь получше за это славное вино, которым вы меня так великодушно угостили.

— Жорж, друг мой, — снова начал Бевиль, — это будет ужасно, если правда все, что он говорит… о вечности!

— Трус!

— Да, трус, легко сказать… Струсишь, когда дело идет о вечных мучениях.

— Ну, так исповедуйся.

— Ответь, пожалуйста, уверен ли ты, что ада нет?

— Еще бы!

— Нет, ответь, вполне ли ты уверен в этом, побожись, что ада нет!

— Я ни в чем не уверен. А если дьявол существует, то мы увидим, насколько он черен.

— Как, ты не уверен в этом?

— Говорю тебе — исповедуйся.

— Но ты станешь смеяться надо мной.

Капитан не мог удержаться от улыбки, потом серьезно произнес:

— На твоем месте я, конечно, исповедался бы. Это верное дело! Человек, которого поисповедуют и намажут маслом, приготовлен ко многим неприятностям.

— Ну, хорошо, я сделаю по-твоему. Начинай!

— Нет.

— Ну… Говори, что хочешь, а я умру добрым католиком. Пожалуйте, отец, помогите мне прочитать «Confiteor»[78] и подсказывайте, ежели я позабыл.

Пока шла исповедь, капитан Жорж сделал еще глоток вина, потом, положив голову на свое жалкое изголовье, закрыл глаза. Он лежал спокойно около четверти часа. Потом сжал губы, вздрогнул и застонал от боли. Мержи, думая, что он умирает, громко вскрикнул и приподнял его голову. Капитан сейчас же открыл глаза.

— Опять! — произнес он, слегка отталкивая брата. — Прошу тебя, успокойся, Бернар.

— Жорж, Жорж, это я тебя убил!

— Что делать, не я первый из французов, убитый братьями, не думаю, чтоб я был последним. Виноват я один. Когда господин освободил меня из тюрьмы и взял с собою вместе, я поклялся не обнажать оружия… Но когда я узнал, что это несчастный Бевиль подвергся нападению, когда до меня донеслись залпы, я решил участвовать в боевом деле.

Он опять закрыл глаза и, тотчас же открывая их, сказал:

— Тюржис поручила передать тебе, что она продолжает тебя любить.

Он улыбнулся мягкой улыбкой.

Это были его последние слова. Через четверть часа он умер, повидимому, без больших страданий, а еще по прошествии нескольких минут перестал дышать Бевиль на руках монаха, который потом уверял, что в воздухе он ясно расслышал ликующие крики ангелов, принявших душу этого раскаявшегося грешника, в то время как под землею вторил торжествующий вой чертей, уносивших душу капитана Жоржа.

Во всех историях Франции можно прочесть о том, как Ла-Нy покинул Ларошель, до отвращения пресытившись гражданской войной и мучимый совестью, не позволявшей ему сражаться против короля; о том, как католическая армия принуждена была снять осаду и как заключен был четвертый мир, за которым вскоре последовала смерть Карла IX.

Утешился ли Мержи? Завела ли Диана нового любовника? Я предоставляю решить эти вопросы самому читателю, который таким способом имеет возможность закончить роман по своему вкусу.