— Скорбь матери это большое и законное чувство, да и можно ли удивляться тому, что ее глаза, наполненные слезами, до сих пор не могут рассмотреть истины. Я льщу себя надеждой, господин адмирал, что ваше суждение о брате вы не станете основывать на изложении событий, сделанном госпожей Коменж.

Колиньи, повидимому, слегка заколебался, и в его голосе несколько смягчилась острота иронической интонации.

— Вы не можете отрицать, тем не менее, что Бевиль, секундант Коменжа, ваш близкий друг?

— Я знаю его с давних пор и даже кое-чем ему обязан, но и Коменж тоже был с ним близок; к тому же Коменж сам избрал его секундантом. В конце концов, храбрость и честность Бевиля ставят его имя вне всякого подозрения в недобросовестности.

Адмирал сжал губы с выражением глубокого презрения.

— Честность Бевиля, — повторил он, пожимая плечами, — Бевиль — атеист, человек, погрязший в беспутстве.

— Нет, Бевиль — человек честный, — воскликнул капитан с силой и выразительностью. — Но я не понимаю, зачем столько разговоров, как будто я сам не присутствовал при дуэли? Вам ли, адмирал, к лицу ставить под сомнение нашу честность и обвинять нас в простом убийстве?

В этих словах звучала угроза. Но Колиньи не понял или пренебрег намеком на убийство герцога Франциска Гиза, которое было приписано ему католической ненавистью. Напротив, черты лица адмирала сделались совершенно спокойными и неподвижными.

— Господин Мержи, — сказал он тоном холодного пренебрежения, — человек, отступивший от веры своих отцов, лишается права говорить о чести, так как никто ему не поверит.

Лицо капитана побагровело. Через минуту густой румянец сменился мертвенной бледностью. Он отступил на два шага, словно для того, чтобы не поддаться искушению ударить старика.

— Сударь, — воскликнул он, — ваш возраст и ваше звание позволяют вам безнаказанно оскорблять бедного дворянина в том, что ему дороже всего на свете, но умоляю вас, прикажите кому-либо из ваших дворян, одному или нескольким, присоединиться к словам, которые вы только что сказали, и клянусь богом, что я сумею вбить им в глотку эти слова так, что они подавятся.

— Конечно, вот признаки поведения утонченного дуэлиста. Но их пример для меня не обязателен, и я выгоню от себя приближенных, которые вздумают им подражать.

Произнеся эти слова, он повернулся спиной к своему гостю. Капитан, затаив ярость в душе, вышел из особняка Шатильона, вскочил на лошадь и, словно для облегчения своего бешеного состояния, погнал бедное животное в карьер, вонзая шпоры ему в бока. В бешеной скачке он едва не передавил множество мирных пешеходов, и было для него большим благополучием не встретить на пути никого из утонченных дуэлистов, ибо в том настроении, которое им овладело, он, несомненно, прицепился бы к случаю и пустил бы в ход свою шпагу.

Только около Венсена бурное клокотание крови стало в нем успокаиваться. Он тронул повод и повернул на дорогу в Париж свою взмыленную до кровавой пены лошадь.

— Бедный друг, — сказал он горько, — я на тебе выместил боль нанесенной мне обиды!

И, потрепав шею этой невинной жертвы, он перевел ее в шаг и вернулся к брату. Ему он просто сообщил, что адмирал отказался хлопотать за него, не вдаваясь и подробности разговора с адмиралом.

Через несколько минут вошел Бевиль, который прямо бросился на шею Мержи со словами:

— Поздравляю вас, дорогой мой, — вот вам приказ об амнистии. Вы получили его в силу заступничества королевы.

Мержи обнаружил меньше удивления, чем его брат. В глубине души он приписал эту милость даме в вуали, то есть графине Тюржис.

Мержи снова переехал к брату. Он был с выражением благодарности у королевы-матери и снова появился при дворе. Посещая Лувр, он заметил, что каким-то способом унаследовал то боязливое уважение, которое сопровождало Коменжа. Люди, которых он знал только по внешности, почтительно кланялись ему как близкие знакомые. Мужчины, разговаривая с ним, плохо скрывали зависть под маской вежливой предупредительности, а дамы лорнировали его и кокетливо с ним заигрывали, ибо слава дуэлиста в те времена была самым верным способом затронуть женское сердце. Три-четыре человека, убитые на поединке, были достаточны для того, чтобы заменить требование красоты, богатства или ума. Одним словом, когда наш герои снова появился в галлереях Луврского дворца, он услышал вокруг себя шопот: «Вот молодой Мержи, убивший Коменжа! Как он молод, как строен, до чего он красив с виду. Смотрите, какой молодецкий ус! Известно ли, кто его любовница?»

Но Мержи в это время напрасно искал в толпе синие глаза под черными бровями Тюржис. Он даже явился к ней, но ему сообщили, что вскоре после смерти Коменжа она уехала в одно из своих имений, в двадцати милях от Парижа. Если верить злоязычию, то скорбь, причиненная ей смертью человека, ухаживавшего за нею, принудила ее искать уединенного убежища, где никто не помешал бы ей предаваться тяжелому чувству.

Однажды утром, когда капитан, лежа в кровати, читал, ожидая завтрака, «Весьма ужасную жизнь Пантагрюеля», а брат его под руководством сеньора Уберто Винибеллы брал урок игры на гитаре, слуга доложил Бернару, что в нижней зале его ждет какая-то весьма опрятно одетая старуха, заявившая в очень таинственной форме о своем желании говорить с Бернаром. Он сошел вниз немедленно и принял из сухощавых рук старухи, которая оказалась ни Мартой, ни Камиллой, письмо, разливавшее вокруг себя сладкий запах. Оно было перевязано золотой нитью и запечатано зеленым воском широкой печатью, изображавшей вместо герба простого амура, приложившего палец к губам. На печати была выгравирована надпись: «Callad»[48]. Он вскрыл пакет и нашел в нем всего лишь одну испанскую строчку, которую он едва понял: «Esta noche, una dama espera a V. M.»[49].

— Кто дал вам это письмо? — спросил он старуху.

— Дама.

— Ее имя?

— Не знаю. Она испанка, судя по ее собственным словам.

— Откуда она меня знает?

Старуха пожала плечами.

— Ваша слава храбреца навлекла на вас это несчастье, — сказала она издевательским топом. — Но скажите мне прямо: придете вы или нет?

— А куда?

— Вам нужно сегодня вечером в половине девятого быть в церкви Сен-Жермен Оксеруа, в левом приделе храма.

— Так что же, свидание с этой дамой будет происходить в церкви?

— Нет, за вами придут и отведут вас к ней. Но будьте скромны: являйтесь один.

— Хорошо!

— Вы обещаете?

— Даю слово.

— Итак, прощайте. Главное — не ходите за мной следом.

Она отвесила низкий поклон и скрылась.

— Ну, рассказывай, что нужно было от тебя этой почтенной сводне? — спросил капитан, когда брат поднялся наверх, а преподаватель музыка вышел.

— О, ничего, — ответил Мержи с видом безразличия, делая вид, что он рассматривает внимательно мадонну, о которой мы уже сообщили читателю.

— Перестань секретничать, скажи-ка лучше, быть может, мне проводить тебя на свидание, покараулить на у липе, оттрепать обухом шпаги соперника?

— Это не нужно.

— Ну, как хочешь! Если тебе угодно, храни про себя свою тайну. Но бьюсь об заклад, что тебе так же хочется рассказать ее мне, как мне ее услышать.

Мержи с рассеянным видом перебирал струны гитары.