Он рано встал. Велел отнести свой легкий багаж к брату и, отказавшись итти с ним осматривать достопримечательности города, пошел один в шатильонский особняк, чтобы вручить адмиралу письмо, доверенное ему отцом.

Во дворе владения Шатильона он нашел массу слуг и лошадей, и ему стоило немало труда пробраться к обширной прихожей, где толпились конюхи и пажи, составлявшие внушительную охрану адмирала, несмотря на то, что были вооружены только тяжелыми шпагами. Привратник, одетый в черное, бросил взгляд на кружевной ворот Мержи и золотую цепь, надетую на него братом, беспрепятственно пропустил его на галлерею, где находился его господин.

Вельможи, дворяне, священник евангелической церкви, человек около сорока, в почтительных позах, стоя с непокрытыми головами, окружали адмирала. Одет он был в черное, чрезвычайно просто. Он был высок ростом, но слегка сутулился. Морщины на лысом лбу были следствием скорее усталости в боях, чем возраста. Длинная седая борода закрывала грудь. От природы ввалившиеся щеки казались более глубоко впалыми от рубца, который едва могли закрыть длинные усы: в бою при Монконтуре выстрел из пистолета пронзил ему щеку и выбил несколько зубов. Его выражение лица было скорее грустным, чем суровым; ходили слухи, что после смерти отважного Дандло[37] никто никогда не видел улыбки на губах адмирала. Он стоял, опершись ладонью на стол, заваленный картами и планами, посреди которых стояла огромная библия in quarto[38]. Разбросанные по картам и документам зубочистки напоминали об адмиральской привычке, дававшей частые поводы к насмешкам. В конце стола сидел секретарь, повидимому, погруженный в писание писем, которые он время от времени давал адмиралу на подпись. При виде этого великого человека, бывшего для своих единоверцев значительнее короля, так как в лице адмирала протестанты чтили героя и святого, Мержи почувствовал прилив такого уважения, что, приближаясь к нему, невольно опустился на одно колено. Адмирал, и удивленный и раздосадованный столь неожиданным и необычным выражением почтительности, дал ему знак подняться и несколько сердито принял письмо, переданное ему восторженным молодым человеком. Он бросил взгляд на гербовую печать.

— Это от моего старого товарища, барона де-Мержи, — произнес он, — а вы так на него похожи, молодой человек, что должны быть ему сыном.

— Сударь, мой отец хотел бы очень, несмотря на старость, приехать лично передать вам свое почтение.

— Господа, — сказал Колиньи, прочтя письмо и оглядываясь на окружающих, — представляю вам сына барона де-Мержи, проехавшего больше двухсот миль, чтобы присоединиться к нашему делу. Кажется, для фландрского похода у нас не будет нехватки в добровольцах. Господа, прошу вас любить и жаловать молодого человека. К его отцу вы все питаете высокое уважение.

И тотчас же человек двадцать обступили Мержи с приветствиями и предложениями услуг.

— А были ли вы уже на войне, мой друг Бернар? — спросил адмирал. — Удалось ли вам понюхать пищальный порох?

Мержи покраснел, отвечая, что ему еще не пришлось испытать счастья в битве за веру.

— Лучше вам поздравить самого себя с тем, что не пришлось ни разу проливать кровь своих сограждан, — ответил ему Колиньи с суровой важностью. — Благодарение богу, кончилась гражданская воина. Вера получила право вздохнуть, и вы, счастливец больший, чем мы, поднимаете оружие только против врагов вашего короля и вашей родины.

Затем, положив руку на плечо молодому человеку, он сказал:

— Я убежден, что вы оправдаете доблесть крови, текущей в ваших жилах. В согласии с намерением вашего родителя вы будете служить вначале среди моих дворян. А когда мы встретимся с испанцами, захватите их знамя и получите чин корнета в моем полку.

— Клянусь вам, — решительно воскликнул Мержи, — сделаться корнетом после первой стычки, иначе у моего отца не будет сына!

— Хорошо, сынок, ты говоришь словами своего родителя. — Потом он крикнул:

— Вот дядя Самуэль — мои управляющий, если тебе нужны деньги на снаряжение, то обращайся к нему.

Управляющий низко поклонился Мержи, но тот поспешил поблагодарить и отказаться.

— Мой отец и мой брат, — произнес он, — дают мне вполне достаточно на жизнь.

— Твой брат?.. Капитан Жорж Мержи — вероотступник с первой гражданской войны…

Мержи грустно попик головою, губы шевельнулись, но слов не было слышно.

— Он храбрый солдат, — продолжал адмирал, — но к чему храбрость без страха божьего! Молодой человек, у тебя в семье ты можешь найти образец, которому ты будешь подражать, и пример, которому не смеешь следовать.

— Я постараюсь подражать славным подвигам моего брата… а не его изменчивости.

— Ну, вот, Бернар, приходи ко мне почаще, считай меня другом; правда, не очень здесь хорошее место для науки добрых нравов, но я надеюсь скоро всех вас увести отсюда и поведу туда, где можете завоевать славу.

Мержи почтительно наклонил голову и отступил к толпе, окружавшей адмирала.

— Господа, — заговорил Колиньи, продолжая разговор, прерванный появлением Мержи. — Со всех сторон имею я добрые вести. Руанские убийцы наказаны…

— Но тулузские еще не понесли кары, — сказал старый священник с липом мрачным и изуверским.

— Ошибаетесь, сударь, я только что получил оттуда весть. К тому же в Тулузе уже приступила к действию паритетная палата[39]. Дня не проходит, чтобы его величество не дал нам доказательства равного правосудия для всех вер.

Старый священник недоверчиво покачал головой. Седобородый старик, одетый в черный бархат, воскликнул:

— Его правосудие равно для всех, да! Шатильонов, Монморанси и Гизов, всех вместе хотели бы обезглавить одним ударом Карл — король — и его достойная матушка!

— Говори с большим уважением о короле, метр Бониссан, — строго сказал Колиньи. — Давайте забудем, забудем, наконец, старые счеты, старую месть. Пусть не говорят, что католики лучше нас исполняют божьи предначертания о забвении обид.

— Клянусь костями моего отца, им это легче сделать, чем нам! — пробормотал Бониссан. — Двадцать три мученика только в нашей семье — это не скоро успокоит мою память.

Он еще продолжал говорить с горечью, как вдруг дряхлый старик, с отталкивающей наружностью, закутанный в серый изношенный плащ, вошел на галлерею, растолкал толпу и передал запечатанный пакет Колиньи.

— Кто вы такой? — спросил тот, не ломая печати.

— Один из ваших друзей, — ответил старик сиплым голосом и тотчас же вышел.

— Я видел, как нынче утром этот старик выходил из владений Гизов, — сказал молодой дворянин.

— Это магик, — крикнул другой.

— Отравитель, — крикнул третий.

— Герцог Гиз послал его отравить господина адмирала.

— Отравить меня? — спросил адмирал, в сомнении пожимая плечами. — Отравить меня письмом?

— Вспомните о перчатках Наваррской королевы![40] — воскликнул Бониссан.

— В отравленные перчатки я так же не верю, как и в отравленное письмо, но я твердо верю, что герцог Гиз не может совершить подлого поступка.

Он собрался сломать печать, как вдруг Бониссан бросился к нему и вырвал письмо из рук со словами:

— Не распечатывайте его, чтобы не вдохнуть смертельный яд.

Все присутствующие столпились вокруг адмирала, который старался освободиться от Бониссана.

— Я вижу, что из письма выходит черный дым, — закричал кто-то.

— Бросьте его, бросьте его! — раздался общий крик.

— Оставьте меня, безумцы, — говорил адмирал, отбиваясь. В минуту этой своеобразной борьбы бумага выпала на пол.

— Самуэль, друг мой, — воскликнул Бониссан, — покажи себя верным слугой, вскрой пакет и передай своему господину только после того, как сам убедишься, что в нем нет ничего подозрительного и страшного.