— А Екатерина Медичи?

— Екатерина Медичи? Чорт возьми, вот об этом я не подумал. Я уверен, что я в последний раз вывожу пером это имя: эта толстая женщина, еще свежая и, как говорят, для своего возраста достаточно сохранившаяся, с большим носом, поджатыми губами, словно у человека, испытавшего, как подкатываются первые приступы морской болезни. У нее полузакрытые глаза, каждую минуту она зевает. У нее монотонный голос, и она произносит совершенно одинаковой интонацией фразы: «Ах, кто меня избавит от этой ненавистной Беарнской»[42] и «Магдалина, налей сладкого молока моей неаполитанской собачке».

— Очень хорошо, но вложите ей в уста несколько слов, хоть немного более примечательных. Ведь она только что отравила Жанну д’Альберэ, но крайней мере об этом шумели, это должно было наложить на нее печать.

— Совсем нет, ибо если бы это было заметно, то куда годилось бы ее замечательное притворство. Впрочем, уж если на то пошло, то, по моим сведениям, она в тот день говорила только о погоде.

— А Генрих IV, а Маргарита Наваррская? Покажите нам Генриха — храбреца, изящного волокиту, всегда добродушного. Маргарита тайком передает любовную записку пажу, в то время как Генрих, в свою очередь, пожимает ручку одной из придворных дам Екатерины.

— Относительно Генриха IV никто не подумал бы в то время, что этот огромный, взбалмошный малый будет королем Франции. Он уже забыл свою мать, скоропостижно скончавшуюся за две недели перед тем. Разговаривал он только с егерем, вступив в бесконечные рассуждения об оленьем помете, так как собирались поднять оленя. Я пощажу вас, избавив от подробностей, так как надеюсь, что вы не охотник.

— А Маргарита?

— Ей нездоровится, она не выходит из комнаты.

— Недурной способ отбояриться от ответа. А герцог Анжуйский, а принц Конде, а герцог Гиз, а Таванн, а Ретц, а Ларошфуко, а Телиньи, а Торе, а Мерю и сколько еще других?

— Ну, клянусь вам, вы всех знаете их в тысячу раз лучше, чем я. Позвольте мне поговорить о моем приятеле Мержи.

— Ах, вот как! Я чувствую, что не найду в романе того, чего искал.

— Боюсь, что так.

Весь двор собрался в Мадридском замке. Королева-мать, окруженная своими дамами, ожидала у себя в комнате, что король, перед тем как сесть в седло, придет к ней позавтракать. Между тем король в сопровождении принцев медленно проходил по галлерее, где собрались все мужчины, участники королевской охоты. Он рассеянно слушал фразу, с которой придворные к нему обращались, и часто отвечал им довольно резко. Когда он поровнялся с двумя братьями, капитан преклонил колено и представил королю нового корнета. Мержи глубоко поклонился и поблагодарил его величество за честь, которой он удостоился раньше, чем ее заслужил.

— Ах, так это о вас говорил мне отец-адмирал? Вы — брат капитана Жоржа?

— Да, государь.

— Вы гугенот или католик?

— Ваше величество, я протестант.

— Я спрашиваю просто из любопытства; чорт меня побери, если я хоть сколько-нибудь забочусь о вероисповедании тех, кто мне хорошо служит.

После этих достопамятных слов король прошел к королеве. Несколько мгновении спустя рой женщин высыпал на галлерею, словно посланный для того, чтобы придать терпение кавалерам.

Я буду рассказывать только об одной красавице этого двора, столь богатого красотой. Я буду говорить о графине Тюржис. Она была одета амазонкой, ее костюм, ловкий и в то же время изящный, к ней очень шел. Она еще не надела маски. Поразительно белый и притом неизменно бледный цвет ее лица оттеняли волосы, черные, как смоль. Правильные дуги бровей, легко соприкасаясь концами, придавали ее лицу выражение твердости или скорее гордыни, нисколько не нарушая общей прелести черт. В больших синих глазах прежде всего заметно было холодное пренебрежение. Но при оживленном разговоре зрачки заметно расширялись, как у кошки, глаза загорались огнем, и даже испытанному щеголю было трудно не поддаться их магическому воздействию.

— Графиня Тюржис! До чего она сегодня хороша, — шептали придворные, и каждый стремился протолкаться вперед, чтобы лучше ее видеть. Мержи, стоявший у нее на дороге, был так поражен ее красотой, что остолбенел, не подумав посторониться, чтобы уступить ей дорогу, пока широкие шелковые рукава графини не коснулись его камзола.

Она заметила его волнение, быть может, не без удовольствия и соизволила на миг остановить свои прекрасные глаза на взгляде Мержи, который потупился тотчас же, между тем как густой румянец покрыл его щеки. Графиня улыбнулась и, проходя, уронила перчатку перед нашим героем, который, остолбенев, как потерянный, даже и не подумал поднять ее. И сейчас же белокурый молодой человек (то был, конечно, Коменж), стоявший позади Мержи, грубо толкнул его, чтобы пройти вперед, схватил перчатку и, почтительно поцеловав ее, отдал госпоже Тюржис. Она, не поблагодарив, оглянулась на Мержи и некоторое время смотрела на него с уничтожающим презрением. Потом, заметив около него капитана Жоржа, она громко спросила:

— Скажите, капитан, откуда взялся этот простофиля? Если судить по его манерам, то, вероятно, он гугенот.

Предмет этих насмешек был окончательно расстроен взрывом всеобщего смеха.

— Это мой брат, сударыня, — негромко произнес Жорж, — и клянусь вам честью, что он, будучи всего лишь три дня в Париже, не больший чурбан, чем Ланнуа, бывший таким до вашей обработки этого человека.

Графиня слегка покраснела.

— Капитан, это злая шутка! Не надо плохо говорить о покойниках. Дайте мне руку. Мне надо поговорить с вами по поручению дамы, которая не вполне вами довольна.

Капитан почтительно подал ей руку и отвел ее в нишу дальнего окна. Проходя, графиня еще раз оглянулась на Мержи.

Все еще ослепленный явлением прекрасной графини, сгорая желанием глядеть на нее и не смея поднять глаз, Мержи вдруг почувствовал, что кто-то тихонько ударил его по плечу. Он обернулся и увидел барона Водрейля, который, взяв его под руку, отвел в сторону, чтобы, по его словам, поговорить без помехи.

— Милый друг, — сказал барон, — вы новичок в этой столице и, быть может, не знаете, как надо вести себя здесь.

Мержи с удивлением взглянул на него.

— Ваш брат занят и не может дать вам совет; если позволите, я вам заменю брата.

— Я не знаю, милостивый сударь, что побудило вас…

— Вас жестоко оскорбили и, видя, что вы задумались, я не сомневался, что вы обдумываете способы отомстить за себя.

— Отомстить, но кому? — спросил Мержи, покраснев до корня волос.

— Разве этот маленький Коменж не толкнул вас только что? Весь двор видел, что произошло, и все ждут, что вы примете это близко к сердцу.

— Однако, — возразил Мержи, — в зале, где такая толпа народу, ничего нет удивительного, что кто-нибудь меня нечаянно толкнул.

— Господин де-Мержи, я не имею чести близко вас знать, но ваш брат — мой большой друг, и он может подтвердить вам, что я, насколько это возможно, осуществляю божественный закон прощения обид. Мне в голову не приходит втягивать вас в серьезную ссору, но в то же время я считаю себя обязанным обратить ваше внимание на то, что Коменж толкнул вас вовсе не нечаянно. Он толкнул оскорбления ради и даже, если бы не толкнул, то все-таки вы оскорблены тем, что, поднимая перчатку Тюржис, он вырвал право, предоставленное вам. Перчатка упала к вашим ногам, ergo только вам принадлежало право поднять ее и вернуть владелице… Да вот обернитесь и увидите, что на другом конце галлереи стоит Коменж, тычет пальцем в вашу сторону и издевается над вами.