Вот я, как живого, вижу его перед собой, он выходит на лужок для поединка: Чревоугодие у него на чреве в виде панцыря; Леность служит ему шпорами; на поясе висит Сладострастие — опасная шпага; как стальной шлем на голове несет он Гордыню; в кармане тащит он Скаредность, чтобы при случае воспользоваться ею; что же касается Ярости с Оскорблениями и прочими ее спутниками, то он держит их во рту. Изо всего этого можете видеть, что он вооружен до зубов.

Господь бог подает знак начать сражение, и тогда сатана и не думает обращаться к вам со словами придворного-дуэлиста: «Сударь мой, изволили ль вы встать в позицию?» Нет, он без предупреждения, устремляясь головой вперед, накидывается на христианина. Христианин, заметив, что он может получить удар сапогом от Чревоугодия, отражает его силою Поста.

Тут проповедник для большей ясности своей проповеди отстегнул распятие и принялся им фехтовать, нанося удары, делая парады, словно учитель фехтования, показывающий самые трудные удары учебной рапирой.

— Сатана после ретировки делает выпад посредством Гнева. Затем, обманув ваше внимание притворной атакой Лицемерия, он наносит вам удар в четвертой позиции Гордынею. Христианин сначала прикрывается Терпением, а потом наносит удар гордости Смирением. Сатана, разозлившись, колет его сначала мечом Сладострастия, но, видя, что удар отражен Умерщвлением плоти, очертя голову бросается на противника, дает ему подножку Леностью, подкалывает кинжалом Зависти и в то же время старается напихать ему в сердце Скаредность. Вот тут-то и нужно крепко встать на ноги и смотреть в оба. Трудом можно спастись от подножки Лености, от укола Зависти защититься Любовью к ближнему (ах, какая трудная штука, братья мои!). Что же касается удара Скаредности, то лишь одна Милость может отвратить его.

Но, братья мои, есть ли среди вас такие люди, которые, будучи атакованы по всем правилам и на треть и на четверть, и мечом, и рукопашной, могли бы найти отпор, всегда готовый к отбитию врага? Нет, многих единоборцев вижу я повергнутыми на землю. А когда побежденный спешно не прибегнет к Покаянию, — он погиб. Этим крайним средством следует пользоваться скорее до поражения, чем после. А вы, придворные люди, вы думаете, что слова «грешен, батюшка» не требуют много времени? У вы, братья мои, как часто умирающий бедняга хочет сказать «грешен», но голос пресекается, едва он скажет «гре…», и крышка! Чорт уже сцапал душу, и ищи ее, как ветра в поле!

Брат Любен продолжал еще некоторое время сыпать своим красноречием, а когда оставил кафедру, то какой-то любитель краснобайства заметил, что в монашеской проповеди, длившейся какой-нибудь час, он встретил тридцать семь искусных острот и бесчисленное множество тонкоумных выпадов, подобных тем, которые приведены нами.

Католики и протестанты одинаково одобрили проповедника, который долго оставался у амвона, окруженный тесной толпой людей, двинувшихся к нему со всех концов церкви с поздравлениями и похвалами.

Во время проповеди Мержи несколько раз спрашивал, где же графиня Тюржис. Брат тщетно искал ее глазами. Графиня-красавица или отсутствовала вовсе или пряталась от поклонников в каком-нибудь темпом углу.

— Хотелось бы мне, — сказал Мержи, выходя, — чтобы все эти люди, стоявшие на бессмысленной проповеди, вот сейчас прослушали бы какие-нибудь простые убедительные слова наших священников.

— Вот графиня Тюржис! — быстро прошептал капитан, схватывая брата за руку.

Мержи быстро обернулся и увидел, как под темный портал с молниеносной стремительностью вошла роскошно одетая женщина под руку с молодым белокурым спутником, тонким и хрупким, в костюме слегка небрежном, быть может намеренно небрежном, и с лицом изнеженным и вялым. Толпа расступилась перед ними с поспешностью, к которой примешивался ужас. Этот кавалер и был страшный Коменж.

Мержи едва успел окинуть глазами графиню. Он не мог определить впечатление, произведенное ее чертами, он чувствовал только силу этого впечатления, но к Коменжу он почувствовал смертельное отвращение, не умея объяснить это чувство самому себе. Он не мог понять, почему его возмущала громкая слава, сопровождавшая этого человека, с виду такого слабого.

«Случись графине полюбить кого-нибудь в этой толпе, этот ненавистный Коменж наверняка убил бы соперника. Недаром он дал клятву убивать всех, кого она полюбит». Невольно рука потянулась к эфесу шпаги, и тотчас же чувство стыда остановило его. «В конце концов, какое мне дело, разве я могу завидовать его добыче, которую я сам увидел лишь мельком». Однако, эти мысли оставили в нем тягостный след, и все время, по дороге от церкви до капитанского жилища, Мержи молчал. Придя, они застали стол накрытым к ужину. Мержи мало ел. И как только убрали со стола, захотел вернуться в свою гостиницу. Капитан согласился отпустить его под условием, что он придет на следующий же день и обоснуется у него в доме.

Не нужно добавлять, что Мержи нашел у брата и деньги, и лошадь, и прочие вещи, а кроме того, адреса придворного портного и того единственного торговца, у которого дворянин, заинтересованный в том, чтобы понравиться дамам, покупал перчатки, модные брыжи, сбитые в пену, башмаки с высоким подъемом или башмаки «разводной мост».

Наконец, когда совсем стемнело, он вернулся в свой трактир в сопровождении двух слуг своего брата, вооруженных пистолетами и шпагами, так как парижские улицы тех времен были гораздо страшнее, чем нынешняя дорога из Севильи в Гренаду.

Бернар де-Мержи по возвращении в свой убогий трактир печально окинул глазами его потертую и потускневшую обстановку. Когда он мысленно сравнивал белую штукатурку стен, загрязненных и потемневших от времени, с блестящими штофными обоями апартаментов, в которых он только что был, когда он вспомнил хорошенькую женщину, изображенную в виде мадонны, и когда он на стене перед собою увидел только старую иконку святого, тогда довольно низменная мысль пришла ему в голову.

Эти роскошь, изящество, женская благосклонность, благоволение короля, в конце концов, столько завидных вещей были к услугам брата Жоржа за одно только слово. Это слово произнести легко, а глубину души никто исследовать не станет. Тотчас же в памяти его прошли имена протестантов, отрекшихся от веры и достигших высоких почестей, так как дьявол всем пользуется как оружием, и тут он вспомнил еще притчу о блудном сыне, но с очень странным выводом: обращенному гугеноту будут больше рады, чем просто верному католику.

Эти мысли, приходившие ему в голову, словно против воли под разными видами осаждали его и в то же время вызывали отвращение. Он взял Женевскую библию, собственность его матери, и несколько времени был занят чтением. Потом, более спокойный, он положил книгу и, прежде чем закрыть глаза перед сном, поклялся жить и умереть в вере своих отцов.

Но, несмотря на чтение и эту клятву, в сновидениях он переживал происшествия прошедшего дня. Ему грезились пурпурные завесы из шелка, золотая утварь, потом опрокинутые столы, сверкающие шпаги и струи крови, мешающиеся с вином. Потом оживала мадонна на полотне, она вышла из рамы и стала танцовать перед ним. Он старался запечатлеть в памяти ее черты, вглядывался в них и тут только заметил, что на ней черная маска. Но синие, синие глаза и эти две линии белой кожи сняли сквозь небольшие прорезы этой маски!.. Шнуры, привязывавшие маску, упали, показалось небесное лицо, но очертания его были неопределенны. Это было подобие отражения его возлюбленной в неспокойной поверхности воды. Невольно он опустил глаза, но быстро их поднял и увидел только страшного Коменжа с окровавленной шпагой в руке.