— А графиня Тюржис там тоже будет и снимет свою маску?

— Да, да, вот кстати, конечно, будет. Если ты хочешь записаться в очередь искателей, ты не забудь при выходе с проповеди занять место у церковных дверей и протянуть ей святой воды. Вот тоже очень приятный обряд католической веры. Господи боже мой, сколько миленьких ручек я пожимал, сколько любовных записок передал, протягивая кропильницу святой воды!

— Не знаю почему, но эта святая вода вызывает у меня такое омерзение, что, кажется, ни за какую цену не окунул бы я в нее пальцы.

Капитан прервал его смехом. Братья вскинули плащи и пошли в церковь св. Якова, где уже было в сборе многочисленное светское общество.

Глава пятая

ПРОПОВЕДЬ

Когда капитан Жорж и его брат пробирались по церкви, отыскивая удобное место, поближе к проповеднику, их внимание было привлечено громкими взрывами хохота, раздавшегося из ризницы; они вошли туда и увидели толстого, веселого, румянорожего человека, одетого в рясу францисканца и занятого очень оживленным разговором с шестеркой расфранченных молодых людей.

— Ну, дети мои, торопитесь занять места. Барыни меня ждут: им не терпится, дайте-ка мне подходящую тему для проповеди.

— Расскажите сегодня о том, какими происками женщины водят за нос мужей, — сказал один из молодых людей, в котором Жорж сейчас же узнал Бевиля.

— Богатая тема, милый мальчик, я согласен. Но смогу ли я хоть что-нибудь произнести, равное по силе проповеди оратора из Понтуаза? Что скажешь после его выкрика: «Вот сейчас швырну мой колпак в голову той из вас, которая чаще всех наставляла рога своему мужу». Ведь при этом все женщины в церкви закрыли головы руками или покрывалом, чтобы отразить удар.

— Ах, отец Любен, я только ради вас и пришел на проповедь, скажите нам сегодня что-нибудь веселенькое, поговорите о любовном грехе, который теперь сильно вошел в моду.

— В моду? Это у вас, молодые люди, это у вас, двадцатипятилетних, а мне стукнуло пятьдесят, в мои годы нельзя уже говорить о любви. Я даже и позабыл уже, в чем состоит этот грех.

— Не скромничайте, отец Любен, вы и теперь не хуже, чем бывало, рассуждаете на эту тему, мы вас знаем.

— Да, проповедайте на тему о любовных пороках, — добавил Бевиль. — Все дамы скажут, что вы великий знаток в этом деле.

Францисканец подмигнул в ответ на эту шутку довольно плутовато. В этом подмигивании были и гордость и удовольствие. Ему польстили упреки в пороках, свойственных юности.

— Нет, об этом я проповедывать не буду, а то все придворные красотки перестанут ходить ко мне на исповедь, если я вздумаю оказаться слишком строгим по этой части. А по совести говоря, если бы я коснулся этого, что лишь в тех целях, чтобы показать, как на веки-вечные обрекают себя на муки… и ради чего? Ради сладкой минутки.

— Ну, как же быть? А вот и капитан! Ну-ка, Жорж, дай нам какую-нибудь тему для проповеди. Отец Любен подрядился сказать проповедь на первую названную нами тему.

— Да, — сказал монах, — но торопитесь, провалиться мне на этом месте, я уже должен быть на кафедре.

— Что за чорт! Отец Любен, вы ругаетесь не хуже короля, — воскликнул капитан.

— Бьюсь об заклад, что в проповеди он не осмелится произносить крепкие слова.

— Ну, а почему бы нет, если мне приспичит? — заносчиво заявил монах.

— Ставлю десять пистолей, что не осмелитесь.

— Десять пистолей? Идет, по рукам.

— Бевиль, — предложил капитан, — иду в половину твоего заклада.

— Ни в каком случае, — возразил тот, — я хочу один выиграть деньги с попа, а если он крепко ругнется, чорт меня побери, то я не пожалею десяти пистолей. Руготня с церковной кафедры дороже денег.

— А я вам объявляю, что я уже выиграл, — сказал отец Любен. — Я начну свою проповедь прямо с тройных проклятий. Вы — молодые дворяне — думаете, что если вы носите шпагу на бедре и перо на шляпе, так вы одни умеете ругаться и божиться. Мы сейчас увидим.

С этими словами он вышел из ризницы и мгновенно оказался на кафедре. В церкви воцарилось глубокое молчание. Проповедник обвел глазами толпу, теснившуюся около кафедры, и обвел всех глазами, словно отыскивая того, с кем он бился об заклад, устремил свой взгляд, найдя своего спорщика, прямо на него, нахмурился, подбоченился и яростным голосом закричал:

— Возлюбленные братья! Через силу! Через убийство! Через пролитие крови… — удивленный и негодующий шопот прервал проповедника, или, вернее, заполнил преднамеренную паузу в его речи.

— …господа нашего, — продолжал монах благочестивым топом и говоря в нос, — мы спасены и искуплены от мучений ада.

Общий взрыв хохота снова прервал его речь. Бевиль снял с пояса кошелек и потряс его перед проповедником, — признаваясь в проигрыше.

— Так, братья мои, — продолжал невозмутимо брат Любен, — вы довольны, ведь истинно так? Мы спасены и искуплены от мучений ада. Воистину, прекрасные слова! Но что ж, вы думаете сидеть сложа ручки и радоваться? Ведь мы расквитались только с мерзейшим геенским пламенем. А что касается чистилища, то ведь это все равно, что, обжегшись на свечке, лечиться мазью из двенадцати обеден. Нате-ка, ешьте, пейте, ходите к распутницам.

Ах вы, заядлые греховодники, вот о чем вы думаете, вот на что рассчитываете! Ну, так вот! брат Любен говорит вам, что вы подводите счет, не дождавшись хозяина.

Вы что же думаете, господа еретики, гугеноты и гугенотствующие! Вы думаете, что спаситель ради вашего избавления от ада соизволил допустить свое крестное распятие? Ах, болваны, болваны, ах, как бы не так! Чтобы ради Этакой сволочи он стал бы проливать свою драгоценную кровь, да ведь это, извините за выражение, метать бисер перед свиньями, а дело направлено совсем: в другую сторону, ибо наш спаситель метал свиней к бисеру, ибо что такое бисер, как не жемчуг, находящийся в море, а спаситель наш ввергнул однажды две тысячи свиней в море. Et ecce impetu abiit totus grex praeceps in mare.[35] Скатертью дорога вам, господа свиньи! И провалиться всем еретикам на тон же дорожке!

Тут оратор откашлялся и умолк на минуту, чтобы оглядеть публику и насладиться впечатлением, произведенным на слушателей, верных церкви, его красноречием. Потом продолжал:

— Так вот, господа гугеноты, обращайтесь-ка вы поскорее, усердствуйте поспешно, иначе провалитесь вы к дьяволу; вы ни богу свечка, ни чорту кочерга. Итак, покажите пятки вашим пасторам, и да здравствует обедня! А вы, дорогие мои братья-католики, вы уже облизываете пальчики и потираете ручки, мечтая о преддверьи рая, но, по чести говоря, возлюбленные братья, небесный рай много дальше от вашего дворцового парадиза, чем от Сен-Лазара до ворот Сен-Дени, даже ежели итти прямиком.

Через силу! Через убийство! Через пролитие крови господа нашего вы спасены и искуплены от мучений ада!.. Правильно! Спасены от первородного греха, и с этим я согласен. Но будьте начеку, чтобы чорт вас снова не сцапал. Истинно говорю вам: «Circuit quoerens quem devoret»[36].

О, возлюбленные братья, сатана — это такой артист-фехтовальщик, что сто очков даст вперед и Гранд-Жану, и Жану-Пти, и англичанину. Истинно говорю вам! Жестоки его атаки на нас, ибо едва только мы детскую рубашонку сменяем на штанишки, я хочу сказать, что лишь только мы вступаем в возраст греха смертного, как господин сатана бросает нам вызов на жизненный Пре-о-Клер. С нами оружие божественных таинств, а у него целый арсенал — это наши прегрешения. В них его наступательное и оборонительное оружие.