Мержи встал и подошел к брату, с сочувственным любопытством глядя на него. Капитан расхаживал, гневно сверкая глазами, и говорил:

— Он назвал меня трусом перед лицом всех этих господ в позолоченных доспехах, которые через несколько месяцев бросили его в районе Жарнака и позволили его убить. Я подумал, что мне надо умереть. Я бросился тогда на швейцарцев, поклявшись, что если я уцелею по счастливой случайности, то никогда не подниму оружия на защиту дела столь бесчестного принца. Тяжело раненный, я был сброшен с лошади. Еще секунда, и я был бы убит, но один из свиты герцога Анжуйского, Бевиль, этот безумец, с которым мы обедали, спас мне жизнь и представил меня герцогу. Со мной хорошо обходились. Я был полон жажды мести. Меня обласкали, уговорили поступить на службу к тому, кто оказал мне благодеяние: к герцогу Анжуйскому: читали мне латинские стихи:

Я с негодованием смотрел, как протестанты призывали чужестранцев к себе на родину… Но почему не открыть тебе единственную настоящую причину, приведшую меня к моему решению? Я жаждал мести: я сделался католиком, надеясь встретиться на поле битвы с принцем Конде и там его убить. Но подлецу выпало на долю получить с принца Конде его долг… Обстоятельства, при которых он был убит, почти принудили меня забыть мою ненависть. Я видел его плавающим в луже крови, брошенным на поругание солдатам, я вырвал его тело из их рук и покрыл его своим плащом. Но я был уже в соглашении с католиками, я командовал их эскадроном и не мог их оставить. К счастью, как мне кажется, я все-таки смог оказать кое-какие услуги моей прежней партии, насколько я был в силах, смягчая ярость религиозной войны, и счастлив тем, что спас жизнь некоторым из старых друзей.

— Оливье де-Бассвиль всюду говорит, что он тебе обязан жизнью.

— И вот теперь я католик, — продолжал Жорж более спокойным тоном. — Эта религия не хуже других; с их святошами ладить нетрудно. Вот, посмотри, красавица мадонна; но ведь это же портрет итальянской женщины очень легкого нрава. Ханжи восторгаются моей набожностью, потому что я крещусь на этот портрет, выдавая его за богоматерь. И, поверь мне, с ними куда легче сговориться, чем с нашими пасторами. Я живу, как хочу, в пустяках уступая мнению толпы. Что говорить: нужно итти к обедне, я хожу иногда, чтобы полюбоваться на красавиц. Нужно иметь духовника, ну и чорт с ним! Я завел себе бравого монаха, бывшего кавалерийского стрелка, который за один золотой дает мне исповедальный лист с отпущением грехов, а в придачу берется разносить мои любовные письма своим духовным дщерям. Чорт возьми, да здравствует обедня!

Мержи не мог удержаться от улыбки.

— Вот тебе пример, — продолжал капитан. — Возьми мой молитвенник. — Он швырнул ему роскошно переплетенную книгу в бархатном футляре с серебряными застежками.

— Этот часослов стоит протестантского молитвенника. — Мержи прочел на корешке: «Придворный часослов».

— Великолепный переплет, — сказал он, с отвращением возвращая книгу.

Капитан поднял крышку и снова, улыбаясь, подал ему книгу. Тогда Мержи прочел титульный лист: «Наиужаснейшая жизнь великого Гаргантюа, Пантагрюелева отца, составленная господином Алкофрибасом, извлекателем квинтэссенций».

— Ну, что можно сказать о такой книге? — воскликнул капитан со смехом. — Я ценю ее гораздо больше, чем все богословские томы Женевской библиотеки.

— Говорят, что автор этой книги был полон богатых знаний, но не сделал из них надлежащего употребления.

Жорж пожал плечами.

— Прочти этот том, Бернар, а потом поговоришь со мной о прочитанном.

Мержи взял книгу. Потом, помолчав немного, сказал:

— Меня сердит то, что чувство досады, безусловно справедливое, увлекло тебя к поступку, в котором ты не можешь не раскаяться со временем.

Капитан опустил голову, глядя на ковер, расстилавшийся у него под ногами, и казался занятым рассматриванием узора.

— Но что сделано, то сделано, — произнес он, наконец, подавленным голосом. — Быть может, настанет время, и я вернусь к протестантизму, — прибавил он веселее. — Бросим этот разговор. И дай мне клятву не касаться больше этих отвратительных тем.

— Надеюсь, что твои собственные размышления сделают больше, чем мои рассуждения и советы.

— Пусть так. Теперь побеседуем о твоих делах. Что ты думаешь делать при дворе?

— Надеюсь, что предстану перед адмиралом с достаточно хорошими рекомендациями, и он окажет мне милость, приняв в свою свиту на время предстоящей нидерландской кампании.

— План плохой! Дворянину, с храбростью в сердце, со шпагой на бедре, совсем ни к чему с легким сердцем становиться слугой. Зачисляйся лучше в королевскую гвардию. Хочешь в мои отряд легкой кавалерии? Ты будешь с походе, как и все мы, под начальством адмирала, но не будешь никому слугой.

— Не имею никакого желания поступать в королевскую гвардию, и — скажу тебе прямо — испытываю к этому некоторое отвращение. Я не возражал бы против того, чтобы сделаться солдатом в твоем отряде, но отец настаивает, чтобы мой первый поход я совершил под командой адмирала.

— Узнаю в тебе гугенота. Вы все проповедуете единство, а внутри больше, чем мы, таите старые счеты.

— Почему?

— Да как же? В ваших глазах король — это деспот. Это библейский Ахав, как зовут его ваши пасторы. Да что мне с тобой говорить об этом? По-вашему, он даже не король, а захватчик, ибо после смерти Людовика XIII[31] по Франции королем является Гаспар I[32].

— Неудачная шутка!

— В конце концов, все равно, будешь ли на службе у старого Гаспара или герцога Гиза, господин де-Шатильон командует армией; и он тебя будет учить военному делу.

— Да, его уважают даже враги.

— Некий пистолетный выстрел попортил его репутацию.

— Он доказал свою невиновность. К тому же вся era жизнь служит опровержением его причастности к гнусному убийству Польтро[33].

— Знаешь латинскую истину: Fecit cui profuit?[34] He будь этого пистолетного выстрела, — Орлеан был бы взят.

— В конечном счете у католиков в армии стало меньше одним человеком.

— Да, но человек человеку рознь. Неужто ты не слыхал дрянных стихов, которые стоят ваших псалмов:

— Детские угрозы, и ничего больше! Если бы я принялся перечислять все преступления Гизов и их приверженцев, то получилась бы длинная ектения. В конце концов, будь я королем, я приказал бы для водворения мира во Франции посадить в хороший кожаный мешок всех Гизов и Шатильона, затянул бы его натуго и даже зашил бы, а потом приказал бы швырнуть его в воду, привязав к нему тысячефунтовый груз, чтобы уж ни один из господ не мог вынырнуть. Да, еще есть немало людей, которых я бы посадил в этот мешок.

— Как хорошо, что ты не французский король!

Разговор стал более веселым, бросили и политику, и богословие, начали рассказывать друг другу о мелких приключениях, происшедших со времени их разлуки. Мержи был достаточно откровенен и угостил брата своей историей, происшедшей в харчевне «Золотого Льва». Брат хохотал от души и много шутил по поводу потери восемнадцати золотых и прекрасного темно-бурого коня.

Послышался колокольный звон в соседнем храме.

— Чорт побери, — воскликнул капитан, — идем сегодня вечером на проповедь; я уверен, что будет очень забавно.

— Благодарю. Но у меня еще нет желания менять вероисповедание.

— Пойдем, дорогой мой, пойдем! Сегодня будет говорить брат Любен. Этот монах так потешно говорит о вопросах веры, что народ толпами валит на его проповеди. К тому же сегодня весь двор будет в церкви св. Якова. Стоит посмотреть.