— Ну, у кого хватит духа утверждать, что парижанка может жить без любовника! — воскликнул Бевиль. — Одно только достоверно, что Коменж прижал ее к стене.
— Так, значит, поэтому-то маленький Наваретт от нее отступился, — сказал Водрейль, — очевидно, он испугался такого страшного соперника.
— А Коменж очень ревнив? — спросил капитан.
— Ревнив, как тигр, — ответил Бевиль. — Готов убить всякого, кто осмелится любить прекрасную графиню. В конце концов, чтобы не остаться без любовника, ей придется допустить к себе Коменжа.
— Что же это за человек, способный внушить такой страх? — спросил Мержи, горевший безотчетным любопытством ко всему, что так или иначе, близко или отдаленно, касалось графини Тюржис.
— Это, — ответил ему Рейнси, — один из наших самых «утонченных дуэлистов». Так как вы приехали из провинции, то позвольте мне объяснить вам значение этого специального слова. Утонченный дуэлист — это волокита, достигший совершенства, дерущийся на дуэли по ничтожному поводу, даже если сосед заденет его краем плаща, даже если кто-нибудь сплюнет в четырех шагах от него. Одним словом, по любому столь же уважительному поводу.
— Коменж, — сказал Водрейль, — затащил однажды кого-то на Пре-о-Клер[24]. Сняли камзолы, обнажили шпаги. «Ведь ты — Берни из Оверни?» — спрашивает Коменж. «Ничуть не бывало, моя фамилия Вилькье, я из Нормандии». — «Тем хуже, — заявил Коменж, — я принял тебя за другого, но раз я тебя вызвал, то нужно драться», — и он лихо положил его на месте.
Каждый воспользовался случаем, чтобы рассказать пример ловкости и задирательства Коменжа. Тема оказалась богатой, и этого разговора хватило настолько, что они вышли за город и подошли к гостинице «Мор», в саду, неподалеку от того места, где шла постройка Тюильрийского Замка, начатая в 1564 году. Там сошлось множество знакомых дворян, друзей Жоржа, и за стол село большое общество.
Мержи, сидевший рядом с бароном Водрейлем, заметил, как тот, садясь за стол, осенил себя крестом и топотом, с закрытыми глазами, произнес слова странной молитвы: «Laus Deo, pax vivis, salutem defunctis, et beata viscera Virginia Mariae, quae portaverunt Eterni Patris Filium» [25].
— Вы знаете латынь, господин барон? — спросил Мержи.
— А вы слышали мою молитву?
— Да, признаюсь вам, но не понял ее.
— Сказать по чести, я не знаю латыни, я даже не знаю значения этой молитвы, но меня научила тетка, которой эта молитва всегда шла на пользу, и с тех пор как я ее произношу, она и на меня оказывает хорошее воздействие.
— Я представляю себе, что это латынь католическая, а поэтому для нас, гугенотов, она непонятна.
— Штраф! штраф! — закричали сразу Бевиль и капитан Жорж. Мержи исполнил требование великодушно и без споров. Стол покрылся новыми бутылками, не замедлившими привести компанию в веселое расположение духа.
Разговор вскорости стал более громким, и, пользуясь шумом, Мержи стал разговаривать с братом, не обращая внимания на то, что происходило кругом.
К концу второй смены блюд их беседа a parte[26] была нарушена неистовым спором, внезапно возникшим между двумя собутыльниками.
— Это вранье! — восклицал кавалер Рейнси.
— Вранье? — повторил Водрейль, и лицо его, бледное в обычном состоянии, помертвело еще более.
— Она честнейшая из женщин, целомудреннейшая из всех, — продолжал кавалер.
Водрейль горько улыбнулся, пожав плечами. Все взгляды устремились на участников этой сцены. Казалось, всякий хотел, не вмешиваясь, дослушать, чем кончится спор.
— О чем речь, государи мои? Когда кончится этот гомон? — спросил капитан, как всегда готовый остановить всякую попытку нарушить мир.
— Это вот наш друг, кавалер, — спокойно ответил Бевиль, — уверяет, что Силлери, его любовница, целомудренная женщина, в то время как наш друг Водрейль утверждает, что это не так, что он сам знает кое-что по этому поводу.
Общий взрыв хохота, сопровождавший это заявление, увеличил ярость Рейнси, который горящими глазами смотрел на Водрейля и Бевиля.
— Я мог бы показать ее письма, — произнес Водрейль.
— Не верю этому! — воскликнул кавалер.
— Ну, что же, — сказал Водрейль, злостно издеваясь, — я сейчас прочту этим господам какое-нибудь ее письмо. Возможно, что почерк им известен не хуже, чем мне, так как я не претендую быть единственным из числа осчастливленных ее записками и ее милостями. Вот записочка, которую я получил от нее не далее, как сегодня.
Он сделал вид, словно шарил в кармане, собираясь достать из него письмо.
— Ты брешешь, фальшивая глотка!
Стол был слишком широк для того, чтобы рука барона могла достать противника, сидевшего против него.
— Ты брешешь, и я заставлю тебя говорить иначе, — воскликнул он, сопровождая этот выкрик бутылкой, брошенной в голову.
Рейнси избегнул удара и, стремительно отшвыривая стул, подбежал к стене, чтобы спять с гвоздя повешенную на ней шпагу.
Все вскочили: одни, чтобы вмешаться в ссору, другие — большинство — чтобы отойти подальше.
— Перестаньте, вы сошли с ума! — воскликнул Жорж, становясь перед бароном, находившимся ближе к нему. — Могут ли друзья драться из-за какой-то жалкой бабенки?
— Бутыль, брошенная в голову, все равно, что пощечина! — холодно сказал Бевиль. — Ну, дружок кавалер, шпагу наголо!
— Честный бой, честный бой! Расступитесь! — кричали почти все сотоварищи по обеду.
— Эй, Жано, запри дверь! — лениво распорядился содержатель «Мора», давно привыкший к таким сценам. — Если лучники[27] будут проходить дозором и влезут сюда, они могут помешать благородным господам, а это повредит моему учреждению.
— Вы, что же, будете драться в столовой, как пьяные ландскнехты? — продолжал Жорж, желавший выиграть время. — Отложите хоть на завтра.
— На завтра? Пусть так, — сказал Рейнси и сделал движение, собираясь вложить шпагу в ножны.
— Наш кавалерчик трусит, — произнес Водрейль.
Тогда Рейнси, расталкивая всех, кто стоял по дороге, бросился на своего противника. Оба с бешенством нападали друг на друга. Но Водрейль имел время обернуть левую руку довольно старательно салфеткой и ловко воспользовался защищенной рукой, чтобы парировать секущие удары, между тем как Рейнси, пренебрегший этой мерой предосторожности, был ранен при первых выпадах в левую руку. Однако, он продолжал храбро биться, крикнув слуге, чтобы тот подал ему кинжал. Бевиль остановил слугу, заявив, что так как у Водрейля нет кинжала, то и противник не смеет его брать.
Друзья кавалера протестовали. Произошел обмен резкостями, и дуэль несомненно перешла бы в общую свалку, если бы Водрейль не положил всему конец, повалив противника, опасно раненного в грудь. Он поспешно наступил на выпавшую у Рейнси шпагу, чтобы раненый не успел ее подобрать, и направил свою для смертельного удара. Законы допускали такую жестокость.
— Враг безоружен, — воскликнул Жорж и вырвал у него шпагу.
Кавалер не был ранен смертельно, но терял много крови. Как могли, перевязали ему рану салфеткой, в то время как он, принужденно смеясь, продолжал еще говорить сквозь зубы, что дело не кончено.
Вскоре появился монах с хирургом, оба некоторое время спорили, осматривая раненого.
Хирург одержал верх и, распорядившись перенести своего пациента на берег Сены, повез его в лодке до его жилища.
В то время как слуги уносили окровавленные салфетки и замывали обагренный пол, другие ставили на стол бутылки. Что касается Водрейля, то он заботливо вытер шпагу, вложил ее в ножны, перекрестился и потом с невозмутимым хладнокровием достал из кармана письмо, жестом пригласил всех замолчать и при всеобщем хохоте прочел первую строчку: «Дорогой мой, этот наводящий тоску кавалер, который не дает мне проходу…»
24
В тогдашние времена это было классическое место дуэлей. Пре-о-Клер располагалось как раз против Лувра, между Малой Августинской улицей и улицей Бак.
25
Хвала богу, мир живым, спасение погребенным и блаженно чрево девы Марии, носившее сына предвечного отца.
26
Отдельный разговор в присутствии общества.
27
Лучники — патруль.