Мержи стремительно побежал на кухню, где враг уже успел построиться в шеренгу. Владелец пищали держал наготове свое оружие и раздувал тлеющий пальник.

Окровавленный трактирщик, разбивший нос при падении, держался в тылу своих друзей, подобно раненому Менелаю, оставшемуся в дальних рядах греческого войска. Вместо Махаона и Подалира[15] супруга трактирщика с растрепанными волосами и сбитым набок чепцом оттирала ему лицо грязной кухонной салфеткой.

Мержи без колебаний приступил к действию. Он прямо пошел на того, кто держал пищаль, и приставил ему к груди пистолет.

— Брось пальник или умрешь! — закричал он.

Пальник упал на пол, а Мержи погасил его, наступая каблуком сапога на дымящийся конец веревки. Тотчас же вся союзная армия сложила оружие.

— А что касается тебя, — сказал Мержи трактирщику, — то маленький урок, который ты сейчас получил, научит тебя быть поучтивее с приезжим. Если б только я захотел, я сумел бы тебя заставить властью бальи[16] снять трактирную вывеску, но я не злопамятен. Теперь скажи, сколько я тебе должен за постой?

Дядя Евстафий, видя, что тот спустил курок своего ужасного пистолета и продолжал говорить, засунув пистолет за пояс, понемногу ободрился и, все еще утирая лицо, печально прошептал:

— Побить посуду, перебить людей, расквасить нос честному христианину… поднять адский галдеж… я даже не знаю, как после этого можно вознаградить честного человека!

— Ну, — прервал его Мержи, улыбаясь, — за твой разбитый нос я заплачу столько, сколько он, по-моему, стоит. За битую посуду взыскивай с рейтаров — это их рук дело. Я хочу только знать, сколько я должен за вчерашний ужин.

Трактирщик глядел на жену, на поварят и соседа, словно спрашивая их совета и покровительства.

— Рейтары, рейтары, — повторял он, — получишь с них деньги: капитан дал мне три ливра, а корнет пихнул ногой.

Мержи достал один из последних оставшихся у него золотых экю.

— Ну, хорошо, — сказал он, — расстанемся друзьями, — и бросил золотой дяде Евстафию, который, вместо того чтобы протянуть руку за монетой, презрительно дожидался, пока она звякнет об пол.

— Один золотой! — воскликнул он. — Один золотой за сто бутылок! Один золотой за разгром целого дома! Один золотой за избиение людей!

— Один золотой, всего один золотой, — подхватила его жена плаксивым голосом. — Бывали у нас и католические дворяне, которые тоже иногда любили чуточку пошутить, но те, по крайности, знали цену вещам.

Если бы кошелек Мержи был в порядке, он, несомненно, поддержал бы щедрую славу своей партии.

— Весьма возможно, — сказал он сухо, — но ваших католических дворян тут не обворовывали. Ну, решайте! — добавил он. — Берите золотой или ничего.

Он сделал шаг вперед, делая вид, что хочет подобрать монету, но трактирщица быстро ее схватила.

— Ну, а теперь сейчас же привести мою лошадь, а ты оставь свой вертел и неси баул!

— Вашу лошадь, господин? — сказал один из слуг Евстафия с гримасой.

Трактирщик, несмотря на горе, поднял голову, и на мгновение его глаза загорелись злорадством.

— Вашу лошадь… да, я сейчас ее сам приведу, мой добрый сеньор.

С этими словами он вышел, не отнимая салфетки от носа. Мержи шел за ним.

Каково же было его удивление, когда, вместо его прекрасного темно-бурого коня, ему подвели маленького пегаша — старую, чесоточную лошаденку, обезображенную широким шрамом, шедшим через всю голову. Вместо седла, покрытого тончайшим фландрским бархатом, он увидел простое солдатское седло из кожи и железа.

— Это что значит? Где моя лошадь?

— Пусть ваша честь потрудится спросить об этом господ протестантских рейтаров, — ответил с фальшивой почтительностью трактирщик, — эти вполне достойные чужестранные граждане увели вашу лошадь с собой: надо полагать, что они обознались в силу большого сходства этих коней.

— Прекрасная лошадь, — сказал один из поварят. — Бьюсь об заклад, что ей не больше двадцати лет.

— Ну разве можно отрицать, что это настоящий боевой конь? — сказал другой поваренок. — Посмотрите, какой сабельный удар на голове.

— Ах, какая благородная масть, — добавил первый. — Ну, совсем как пасторские цвета: белый и черный.

Мержи заглянул в конюшню. Она была пуста.

— Как вы смели допустить, чтобы увели мою лошадь? — кричал он в ярости.

— Тьфу ты пропасть! Послушайте, добрый барин, — сказал работник, на попечении которого была конюшня. — Ведь это трубач ее увел, и он мне сказал, что вы уговорились с ним поменяться.

Ярость душила Мержи. Ощущение несчастья не давало ему возможности ни на что решиться.

— Поеду, разыщу капитана, — ворчал он сквозь зубы. — Он строго взыщет с мерзавца, который украл мою лошадь.

— Разумеется, — сказал трактирщик. — Ваша милость правильно поступит, потому что этот капитан… как его там зовут… у него этакая морда честного человека.

Но Мержи уже подумывал о том, что если капитан и не дал прямого приказа о своде его лошади, то во всяком случае содействовал этому.

— Кстати, за один раз вы сможете вернуть ваши золотые у этой молодой особы; она, конечно, чуточку обозналась, связывая свои узелки нынче на рассвете.

— Прикажете приторочить баул вашей милости к седлу, на лошадку вашей милости? — спросил мальчик-конюшенный самым почтительным и самым обескураживающим голосом.

Мержи понял, что чем дольше он будет здесь оставаться, тем больше ему придется выслушивать насмешки от этих каналий. Баул был приторочен. Он вскочил на отвратительное седло, а лошадь, почувствовав нового седока, возымела злостное желание испытать его искусство всадника. Однако, она немедленно убедилась, что несет на себе прекрасного наездника, совершенно не расположенного к ее конским шуткам. Таким образом, после нескольких подбрасываний задних ног, получив щедрую награду жестокими ударами острых шпор, она благоразумно решила покориться и пошла крупной рысью. Но, израсходовав часть своих сил в борьбе с новым всадником, она обессилела, как все клячи в таких случаях и, как говорят, «села на четыре ноги». Наш герой поднялся с седла слегка ушибленный, но больше всего взбешенный улюлюканьем, раздавшимся ему вслед. Минуту он колебался, не вернуться ли ему и отомстить несколькими ударами шпагой плашмя, однако, размыслив здраво, он сделал вид, что не слышит оскорблений, посылаемых ему издали, и потихоньку направился по орлеанской дороге, преследуемый на расстоянии ватагой ребят, из которых те, которые были постарше, напевали песенку о Жеане Петакене[17], в то время как те, что были поменьше, изо всех сил кричали:

— Подкинем хворосту под костер гугенотов!

Проделав шагом довольно печально около полумили, Мержи сообразил, что рейтаров он вряд ли успеет настигнуть сегодня, что конь его наверняка продан, да и вообще более чем сомнительно, чтобы эти господа согласились на возвращение чего-либо владельцу. Постепенно он примирился с мыслью, что лошадь для него пропала безвозвратно, а допустив эту мысль, он уже не имел никакой надобности ехать по орлеанской дороге и свернул обратно в Париж, выбрав скорее прямое направление, чтобы избегнуть проезда мимо злополучной корчмы — свидетельницы его несчастий. С молодых лет привыкнув быстро во всем находить хорошую сторону, он мало-помалу убедился, что дешево и счастливо выпутался из беды, что его не убили, не ограбили дочиста; у него остался золотой, уцелело на нем самом его платье и лошадь, которая, несмотря на уродство, все же несла его на себе. И если уж говорить всю правду, то воспоминания о миловидной цыганке не раз вызывали улыбку на его лице. Словом, после нескольких часов дороги и хорошего завтрака он чувствовал себя растроганным деликатностью этой честной девицы, унесшей у него всего лишь восемнадцать золотых из кошелька, где было полных двадцать. Примириться с потерей темно-бурого жеребца было много труднее, но он не мог не согласиться, что более жестокий вор свел бы его коня и не потрудился бы оставить ему никакой замены. Вечером он достиг Парижа совсем незадолго до закрытия городских ворот и остановился в гостинице на улице св. Якова.