Вечер.

Горящая лучина на половине Нужаевых трещит, постреливая, роняет угольки, которые гаснут в лохани. Неверный свет то заливает избу, то снова она погружается в полумрак. Дети по очереди караулят лучину — вместо выгоревшей насаживают на рогач новую. Бабы сидят за прялками, под мерное гудение которых караульщик лучины быстро засыпает, но взрослые снова будят его.

Когда Роман Валдаев, влетев в избу, изо всей силы хлопнул дверью и, матерно ругаясь, вихрем заметался в своей половине, поднялась черная пурга потревоженной сажи. Нужаевские бабы не могли взять в толк, что творится на той половине, но, несомненно, Роман кого-то валтузил. Потом снова с треском распахнулась примерзшая дверь и закрылась лишь тогда, когда холод проник через щели перегородки.

И вдруг послышалось, как Роман спросил:

— А теперь — ты! По какому месту не бита?

Жену он бил, точно сноп молотил. Но Анисья все сносила молча. Знать, стыдно было кричать от боли и молить о пощаде…

Пряхи испуганно притихли. Кто защитит, если вдруг… Девки на улице, а мужики подались в лес дрова сечь по найму.

Все смолкло за перегородкой. Бабы прислушались. В углу между печью и дверью, в сору под веником копошилась мышь.

— Ну, все, — громко прохрипел Роман. — Теперь или сама повесься, или я тебя, как суку, порешу. Ну, чего скажешь? Сама или я?

— Сама-а! — со всхлипом раздалось из-за перегородки. — Только не бей, ради Христа. За что ты-ы…

— Цыц!

Вдруг в сенях недобрым голосом вскрикнула Василиса, возвращавшаяся с посиделок:

— Ма-ама!

В ответ послышался другой, дрожащий и запинающийся голос:

— Эт-то я, В-вас-сен-на, т-твой н-нес-счат-тный д-дед.

— Вай, как ты меня напугал. Чуть не упала через тебя. Пьяный, что ли, валяешься?

— Б-битый я… Р-ром-ман-н м-мен-ня с-ст-тащил с-с п-печ-чки з-за в-олос-сы в-выкин-нул н-на м-морроз.

Матрена открыла дверь и отпрянула: лучина осветила лежавшее за порогом тело, — в одной рубашке, босиком, голова непокрытая.

— М-мат-трен-на, эт-то я. Впус-сти-те, р-ради Х-христа, х-хоть п-пог-греться…

На лице старика, точно перламутровые пуговицы, блестели заледеневшие слезы.

Василиса и Матрена будто онемели. Их выручила сердобольная Марфа, жена Тимофея, главы семьи.

— Заходи погрейся.

— В-вс-ст-та-ть н-не м-мог-гу…

Холодный пар белым облаком покрыл весь пол.

Матрена с Василисой втащили старика под руки в избу и с помощью домочадцев подняли на печку.

— Заморозил ты себя, гремишь весь, как ледышка, — сказала Марфа. — Что ж голоса не подавал?

— Об-бид-дел я в-вас…

— Бог простит.

— С-стало б-быть, не попомнишь н-на м-меня зла?

— Кто зол и бешен — умом помешан.

— Д-да… П-простите м-меня.

— Мы — что… Как наши мужики. — Обидел ты их.

Василиса села за прялку. Хрипло, но весело запело колесо. И словно подпевая ему, девушка затянула:

Тоньше нитки вытянула Василиса свой девичий голосок. Глухо поддержала ее Марфа — не от хорошего настроения, а потому, что песню эту поют, как водится, мать и дочь:

Василиса словно бы невзначай заменила одно слово в песне другим, чтобы хоть чуточку посмеяться над уже не грозным дедом, обделившем ее при разделе.

Спела Василиса вместо «дитя» — «дедай»… Хотела Марфа сдержать себя, но не смогла и прыснула в кулак. Погасла от дуновения лучина. Пряхам волей-неволей пришлось ложиться спать.

Второй день лежит дед Варлаам в нужаевской половине на печи — скрючило его, разогнуться не может, на двор по стенке ходит. А на третий день Нужаевы ни с того ни с сего начали мерзнуть. Изо всех щелей перегородки к ним белыми клубами повалил пар.

— Эй, что вы там делаете, вертоглазые?! — громко крикнула Матрена и постучала в перегородку. — Эй!

Но никто не ответил — там словно умерли… Сбегали к соседям и от них узнали, что Роман тараканов морозит: окна выставил, двери настежь, а сами хозяева к кому-то ушли.

— Не сказали даже, — со злобой проговорила Матрена. — Нам тоже уходить надо, а то замерзнем. Пойдемте к Шитовым…

Еле перебиравший ногами дед Варлаам дрожащим от гнева голосом пожаловался Марфе:

— Стало быть, у Романа ум истинно гадючий. Что он надумал, ить, зловредный, мне в голову покамест не приходит, но ясно, из дому, из тепла нас неспроста выдворил…

Четыре дня и четыре ночи продержал их Роман у Ивана Шитова.

Вернувшись домой, Нужаевы вымели мерзлых тараканов, выкинули во двор, на радость курам. Но как только в избе потеплело, бог весть где притаившиеся тараканы начали снова по одному вылезать на божий свет, качаясь на ослабевших лапках, точно пьяные, срывались со стен и потолка.

Качался от слабости и дед Варлаам. Он пока что опасался выходить из избы, да и не в чем было — вся одежа с обувкой осталась у Романа, а идти за ними он не хотел из-за гордости и обиды. Разве думал когда-нибудь, что родной сын коршуном бросится на него, спящего, начнет бить почем зря? Не иначе как злые языки довели Романа до такого злодейства. Но от кого пошло гулять по Алову такое злословие? Пришлось на старости лет принять на себя позор, от которого не спрячешься и за гробовой доской. Поверил сын злой молве. Убедила бы его Анисья, что все не так!.. Кротость ее ей же боком выходит, — за себя даже заступиться не смеет. Безответная!.. Конечно, и сам он, Варлаам, окажись на Романовом месте, не дал бы спуску, кабы уверен был про женин грех, который никакими слезами не отмолишь. Но греха-то не было! Как убедить Романа? Он ровно лютый зверь теперь, — от него всего жди! Он ведь и «красного петуха» пустить может — такой он во гневе безумный, словно вселяется в него бес. Ежели на отца руку поднял, знать, все перевернулось в его душе. А как убедишь?.. Сходить бы к попу Виталию, чтобы тот сына усовестил, да ведь поп-то, сказывают, уже Анисью пытал про грех, значит, во злую молву веровал. На глаза теперь ему не кажись, — укорять начнет. И на Романову сторону не станет, и тебя, чего доброго, проклянет…

Вечером, в канун крещения, когда Нужаевы сидели за столом и хлебали сладкий калиновый кисель, заправленный солодом, с треском распахнулась дверь, и в белесых клубах морозного пара вошел домохозяин Тимофей, а вслед за ним — Платон, с котомкой за плечами. Они только что вернулись из лесу, где пробыли полторы недели.

Дед Варлаам уронил ложку, не донеся до рта…

— Ого! У нас, гляжу, гость, — устало проговорил Тимофей.

— Не выгонишь, сынок?

— Погости у нас, коль Роман надоел, — устало проговорил Тимофей.

— Меня из дому, паршивец, выкинул. Ну, да я ему, стало быть, покажу, щенку! Все вам отдам…

— Мне, батюшка, доски надобны, да всего четыре. Вон Платона пожалей, — сказал Тимофей. — Да ты расскажи толком, что вышло-то?..

— Сначала прости ты меня, Тимоша.

— Бог простит.

Марфа с Матреной проворно убрали мужнины мокрые портянки, лапти, подали мужикам сухие валенки; Марфа суетилась, приговаривая:

— Прозябли в дороге, сердешные… Чайку с малиновым листом попейте, пареная свекла есть.

А ребятишки спросили деда Тимофея про гостинцы.

— Знамо дело, не с пустыми руками пришли. Развяжите котомку. Белый заяц вам калача прислал… Как тут без нас-то маялись? — Тимофей повернулся к жене. — Мучица вся вышла?

— Вышла. Вчера зарубки делать ходила[6].