— Ну, хватит, стало быть. Перегородим нынче же избу, и двор, и усадьбу пополам. Левая сторона ваша, правая — моя!

— Благослови меня чем-нибудь, тятя! — умолял Тимофей.

— Что ж, можно скалкой по хребту!

— Спасибо и на том.

— А-а-а! — с новой силой разошелся дед Варлаам. — Да как ты, половой веник, смеешь отвечать мне?!

— Я только говорю, надо бы выделить нам что-нибудь…

— Неужто плохая доля — шестьдесят рублей?

— Да ведь обронил я их…

— А чего я говорил, когда в контору тебя посылал? Аль забыл?

— Дедунь! — не стерпел Платон. — Потерял он…

— Ты помолкивай там, желторотый!

— Ну и дели нас, коли хочешь, только делай по-божески, чтоб без обиды, — ворчал упрямый внук.

— Я вас поделю-у!..

— Так меня хоть пожалей, — не унимался Платон.— Разве не помнишь, сколько мы с тобой лесу вывели, сколь рыбы наловили, сколь раз ульи выставляли по весне — все вместе.

— Что ж? — Дед Варлаам почесал затылок. — Телочку тебе, внучок, пожалуй, ублаготворю, поросяток троечку подкину, кур пяток — и не проси больше. А разумничек, отец твой, уже деньгами свою долю взял, давно, поди, разбогател. Ну, с богом…

— Дедушка! — взмолилась старшая дочь Тимофея Василиса, — будь милостив, не оставь бесприданницей.

— Коли замуж не возьмут, отцу спасибо скажи.

Больно полоснули по сердцу Гурьяна обидные дедовы слова, и он проговорил срывающимся голосом:

— Отдай всю мою долю Василисе, дедушка!

— Поди прочь, стервец! — прикрикнул Варлаам и так пнул Гурьяна, что парень отлетел чуть ли не к двери. — Воли захотели?! Не благословлю! Все к черту промотаю!

— Дедушка! — канючила Василиса. — В ноги поклонюсь, не обижай ты меня, несчастную… — Она упала на колени, ткнулась лбом в лапти старика. — Пожалей ты меня…

— Встань, Василиска! — крикнул от двери Гурьян. — Не валяйся перед идолом бесчувственным!

Дед Варлаам и бровью не повел, словно не о нем было сказано. Но понял, что на сегодня хватит. Проговорил по-хозяйски:

— Ну, стало быть, больше никому ничего не дам. А вас отныне, — указал он пальцем на Тимофея и Платона, — отныне люди добрые будут называть не Валдаевыми, а… в нужде будете, попробуете, почем фунт лиха… а по-уличному будут звать вас… Я всей улице про вас расскажу! Накажу, чтобы звали вас… чтоб вас звали Нужаевыми!

— Ничего, знать, не поделаешь. Поносим и такое прозвище, — проворчал Тимофей.

— Кому чего обещал, пусть за мной идут, — буркнул дед и вышел из дому. Одеваясь на ходу, за ним метнулся Платон с женой Матреной. Варлаам скрылся в свинарнике, откуда, чуть погодя, выбросил за задние ноги двух маленьких поросят. Первый, описав дугу, плюхнулся на ступу и с визгом заковылял на ушибленных ногах в сторону. Второй ударился об окаменевшую от мороза толоку и сдох. Третьего поросенка Платон с Матреной так и не дождались.

Валдаевы прорубили вторую дверь для отделившихся, избу с пола до потолка перегородили крепкой дощатой стеной.

К вечеру в левой половине собралась вся семья Тимофея, которые отныне стали Нужаевыми, — одиннадцать ртов.

Облокотившись на стол, опечаленный Платон молча сидел на лавке, оглядывая домочадцев. Вздохнул и крякнул в сердцах:

— Ну и разделил нас, чертов старик!

— Обездолил, — уныло кивнул отец.

По ту сторону перегородки глухо звякнула открывающаяся печная заслонка.

— Матрена, ты бы чего-нибудь нашла пошамать, — нерешительно сказал Платон жене.

— Печь на той стороне и что было в ней — тоже.

— Сходила бы, что ль, к матери, попросила бы рассолу или еще там чего. Скажи, заплатим…

— Да-а, — вздохнула Матрена, — заплат теперь у нас не перечесть.

— Помалкивай, не болтай под руку. Беги знай!

— Дожили… — простонал после ухода снохи новый глава семьи Тимофей. — Эхма…

— Полно до времени унывать. Бог даст — поправимся.

— Оно бы так, да что делать-то будем?

— Не пропадем, тятя, не бойся.

В колыбели заплакал Матренин ребенок. По этому поводу на той половине кто-то громко расхохотался и угодливо сказал разгневанному Варлааму:

— Соседи, слышь, батюшка, гармонию купили.

Не стерпев издевки, Платон отозвался:

— Да уж не то, что у вас… У вас гармошек три, а иконы ни одной.

Варлаам услышал злой намек и подумал: «В самом деле, все иконы остались там, вгорячах про них не вспомнили». И достал из коробьи икону, нарисованную художником Иревлиным, повесил ее в красный угол…

Только утром кто-то из баб, подняв было руку, чтобы перекреститься, пораженная, прошептала:

— Господи Исусе, неужто стану молиться на старого черта?

— Это не черт, а бог-отец, — отозвалась от печки Анисья, жена Романа, баба языкастая, смышленая, слывшая когда-то первой красавицей в Алове.

— Не бог, а свекор намалеван. Погляди сама, коль не веришь.

Собрались все четыре снохи, посмеялись про себя и условились никому пока ничего не говорить. Но в тот же вечер Анисья рассказала обо всем деду Варлааму. Старик облокотился на стол и долго жевал желтоватую бороду, поднося к посиневшим губам клочок за клочком, словно разжевывая смертельную обиду…

Ночью дед Варлаам спал плохо, а поутру в первый раз за многие годы встал последним. Долго умывался, смывая непрошеные слезы, и, не позавтракав, никому ничего не сказав, оделся, нахлобучил обеими руками шапку и пошел степенно по большой дороге в поле.

— Бог послал его по делу, нам неизвестному, — заключил Кондрат, подумав, что отец его с утра вроде бы сам не своей, кабы не случилось чего-нибудь дурного. — Я распоряжусь, куда кому сегодня на работу идти.

Небо хмурилось, над пустынным, унылым полем стоял сухой холод. Спотыкаясь о комья смерзшейся земли, дед Варлаам добрел до своего ближайшего загона и нашел свою фамильную мету — изображение двери, похожее на букву «п». Неграмотный, имевший дело только с жребиями и бирками, впервые он содрогнулся, заметив сходство меты с могильным холмом.

Как нарочно, в это время прилетела стая ворон; будто издевательски каркали они по очереди:

— Вра-а-адт![4]

Старик побрел межою до другого конца загона, чтоб отойти от большака подальше, и дошел до моста, где весной блестела мочажина. Теперь здесь ветер нежно и трепетно гладил невидимой ладонью, словно рыжую кошку, высокую траву, выгибавшуюся волнами.

Дед Варлаам ничком упал на потемневшую овсяную стерню, и по его морщинистой щеке скатилась слеза, смешалась с землей, — скоро, совсем скоро и ему, как этой слезе, придется смешаться с этой землей, на которой прошла его жизнь. Земля-матушка! Твоя была власть надо мной. Что ты хотела, то я и делал, послушный сын твой. Разве не под моей сохой раскрывала благостное, плодородное лоно свое? Каждая борозда казалась пробором на голове жены моей Варвары, дочери твоей… Варвара… Любимую, но безответную жену свою безвременно вогнал в могилу. Дурак, не понимал, что ей всегда ой как трудно было: дети на руках, домашняя работа, хлебы, пряжа, домотканина, шитво, вязанье чулок да варежек. После бессонной ночи летом, бывало, прикорнет она, бедняжка, под ометом ржи, пока я за снопами езжу, возвращусь, застану спящей ее — бить начну. А пьяный приду, куражусь над ней. Да так и вогнал в могилу, сердешную… кулаками вогнал… Земля-матушка! Прости раба своего… Скоро, скоро уйду в тебя… Донельзя стар уже… А как одряхлел — не заметил сам… Сыны мои, уж сами старики, косятся на меня давно, как на хозяина, и растащить тебя хотят, отнять у батюшки родимого и разделить между собой. Что посоветуешь: как дальше быть?..

Безответна была холодная земля.

Поднялся дед Варлаам, смахнул кулаками направо и налево слезы, снова стал на колени, положил три земных поклона и зашагал обратно к дому.

Вечером, когда вся семья была в сборе, после ужина, дед Варлаам долго шевелил губами, но о чем шептал — никому непонятно было, но потом вдруг резко встал — высокий, прямой, и твердо молвил свою непреклонную волю: