— Кондрат, Прокофий и Фадей, стало быть, идут в раздел и получат по лошади и корове. Что касается жилья, Прокофий и Фадей возьмут лес, который в прошлом году куплен, Кондрату кузню отказываю, даю «катеньку» — дом себе, Кондрат, купишь под Поиндерь-горой…

— А мне чего? — спохватился Роман.

— Со мной останешься.

Не раз уже старый Варлаам подумывал, кого из сыновей оставить при себе, случись вдруг раздел. Выбрал Романа. И не столько потому, что младший из сыновей и семья у него небольшая, а потому еще, что тот сызмальства рос на других не похожий, характером вроде бы жалостливый; мальчонкой, бывало, загубит галчиных птенчиков или прибьет палкой щенка, да тут же и сам расплачется, — в три ручья слезы, — корит себя за содеянное. Отходчивый такой. Злости в себе долго не держит. Да и жена его, Анисья, хоть и взята из семьи Лемдяйкиных, про коих на сто верст окрест бежит недобрая слава первых мошенников, очень пришлась по нраву Варлааму. На других снох не похожа: к нему, свекру, приветлива, взгляда поперек не бросит, и ему, тятьке неродному, как на духу про себя и про других рассказывает, — доверчива, кротка и послушна. И за кротость ее, за безмерное послушание подарил ей Варлаам белое ожерелье, которое специально для нее купил в Зарецком на ярмарке у старого ювелира-цыгана, — ни одну бабу на своем веку не баловал подарками, а ее, Анисью, одарил, — на зависть всем снохам.

Так и пришлось Романовой жене Анисье одной молиться на лик свекра. Но было за что: хозяин оставил себе самую хорошую лошадь, двух коров, десяток овец и пчельник, не считая прочей мелкой живности.

На подъем колокола собралось все село, от старого до малого. Одни — помогать, другие — просто поглазеть. Вся церковная площадь была забита народом, лучину не уронишь. Ненила Латкаева с животом, похожим на взбитую подушку, пришла вместе со свекром Наумом; тот, заботливо забегая вперед, наставлял ее:

— В толпе тебя, сноха, задавят. Лучше бы ты домой вернулась, слышь?

Ненька постояла-постояла, гордо выпячивая живот, потом кивнула свекру — и пошла домой. Дед Наум наказал ей вдогонку:

— Остерегись, не поскользнулась бы…

Подобно луне в разрыве мрачной тучи, выглядывало из толпы бледное, красивое лицо Анисьи Валдаевой, про которую поговаривали, что в ее большущих глазах варят смолу не знающие устали лихие чертенята. Взглядом впился в нее женолюбивый поп, мысленно приговаривая: «Ох, искушение…»

— Чья вон та, на монашку похожая? — спросил он у церковного сторожа. — Вон, в черной шали которая.

— Младшая сноха Варлаама Валдаева, Анисья. А ничего бабеночка!..

— Нашел о чем здесь говорить, охальный греховодник. И не стыдно?

Дед Варлаам пришел на площадь с опозданием и не сумел пробраться к тем, кто был впереди, — к старейшинам. Досадно стало старику, да что поделаешь… Один из сыновей его, Прокофий, посмеивался про себя: «Что, батя, не пробился сквозь толпу к богатеям? И с нами постоишь, нищими…»

Сколько ни вытягивал шею старый Варлаам, так ничего и не увидел, махнул рукой и поплелся домой. Прокофий усмехнулся ему вслед. Как и его братья — Тимофей, Кондратий и Фадей — он не мог простить старику несправедливости при разделе имущества. Варлаам оставил самому младшему, Роману, почти все нажитое совместным трудом. Обида терзала братьев.

Между тем наступило время подъема колокола, и старосельский пастух Урван Якшамкин, старший брат Аристарха, прозванный за свой высокий рост Полтора Урвана, высунул из окна колокольни всклокоченную, похожую на помело, голову и зычно заорал басом:

— Слушайте, старики! У кого был грех со снохой, лучше уходите отсюдова подобру-поздорову. И баб-греховодниц уводите! Не то колокол сорвется и разобьется! Грешников за это бог покарает!

«Во! — черной молнией мелькнула в голове Прокофия Валдаева коварная и мстительная мысль. — Зря ты, папаша, ушел отсюдова…»

Смеркалось, когда Роман Валдаев отправился караулить сельские магазеи[5], что под Поиндерь-горой. Уже крепко ударило морозом, но снегу до сих пор не было; ночь обещала быть тихой, небо усеялось крупными, как пасхальное пшено, звездами.

Случайно ли, понарошку ли — Прокофий Валдаев проходил мимо и окликнул брата, сидевшего под навесом:

— Роман, ты сторожишь, что ли?

Тот узнал брата:

— А ты откуда знаешь, что моя очередь?

— Наобум окликнул, а ты отозвался. Почему к нам не заглядываешь? Поздравил бы с новосельем.

— Забот невпроворот. Некогда.

— Знамо, старый хрыч все хозяйство на тебя записал, а нам — кукиш с маслом… Ты, поди, скоро самый богатей в Алове будешь. Думаю, у старого черта денег в сундучке полно…

— Откуда мне знать? Не считал.

— То-то и оно!.. Тебе — все, а всем нам — почти ничего. Обидно. А ведь мы с малых лет спину гнули… Ты, случаем куревом не богат?

— Есть табачок, да слабоват.

Свернули «козьи ножки». Прокофий начал высекать огонь. Ярко вспыхивали искры, но тут же гасли на ветру. Лишь одна впилась в тесьму. Тонкой струйкой потянулся белесый дымок, и остро запахло горелой пряжей. Есть слова, подобные искрам, — впиваются в сердце и поднимают в нем невидимый и негасимый пожар. Такие слова и бросил в сердце младшего брата Прокофий:

— Про Андрона Алякина слыхал? Хе-хе!.. Говорят, у него со снохой Марькой грех был. А Марька — бабенка тьфу! Не то что твоя Анисья…

— А чего Анисья?

— Хе! Ротозей ты, Роман!

— А чего?

— Тебе бы святым быть. Хе-хе!.. А пошто не наш милостливый тятенька, а ты идешь мирские магазеи караулить на всю ночь?

— Занедужил он.

— Хе-хе!..

— Ну, в его-то годы…

— Святой ты, ей-богу святой! Занедужил!.. И лекарка при нем осталась?..

— Ты чего это, а?

— Я ведь того… Никому ни слова, только тебе… Разок видел, как он ее в сенях погладил. Я тебе так скажу: не ворон лови — накрой седого ворона.

— Да я… Я ежели замечу — обоих прибью!

Не без злорадства подумал Прокофий, что придет время, и дом отца вконец распадется, как рассохшаяся кадушка без обручей.

Вернувшись домой, Прокофий соболезнующе вздохнул:

— Эх, что до бога дошло, то по селу пошло: озорничать начал наш тятенька Арлам.

— Аль не за дело взялся? — спросила жена.

— С Анисьей, бают, начал грешить.

— Ба!.. А я гляжу, чегой-то он ей ожерелье подарил… Ох! Срам-то какой!.. И дети, видать, у нее не от Романа.

И мигом жена Прокофия надумала бежать к соседке за закваской. После новости, которую принес муж, ее как ветром из избы сдунуло.

На второй неделе великого поста Анисья Валдаева три дня говела. Исповедуя ее, священник отец Виталий спросил:

— Люди говорят, со свекром блудила?

— Не грешна, бачка! — полыхнула черными глазами Анисья. — Бог о том знает!

— Да тише ты — услышат.

— Пусть слышат, пусть все знают! — звонким от обиды голосом вскрикнула Анисья. — Може, клепать на меня перестанут.

В тот же день Латкаевы принесли в церковь крестить ребенка. Ненила родила, да только девочку. Назвали Катериной. Сокрушенный тем, что родился не внук, дед Наум Латкаев был рассеян и подходил к причастию как во сне.

— Который раз идешь? — спросил его рассерженный дьячок. — В пятый раз попер, а причащаться надобно единожды.

Почти все избы в Алове курные. Когда топятся печи, сажа оседает на потолке, на стенах, пристает к лаптям и выносится наружу. Поэтому от каждого двора по белому снегу тянутся черные тропы. Дорога — мать всех троп — становится черней закопченного чугунка. Взглянешь зимой с колокольни, и кажется, будто огромный невидимый паук накинул на село черную паутину.

Недаром курные избы называют черными. От малейшего сотрясения в них сажа сыплется с потолка, как черная пороша, падает на волосы, за ворот, а во время еды — прямо в хлебово. А когда наступает время закрывать вьюшками печь, все выходят наружу — угоришь иначе. Едкий запах сажи не выветривается с одежды всю зиму.