— Ну, значит, помер поп Иван, я у своего дружка в гостях был. В баньке с ним попарился, первача выпили и засиделись. В полночь выхожу от него и вижу через метель: в школьном дворе какие-то тени. Каждая, гляжу, с ружьем в руках.

— Должно быть, привиделось спьяну.

— Ну молчу, молчу, да вот какая оказия: тени были на крыльце, что ведет к учителке Евгении Ивановне. А я еще днем видал — на двери у нее замок висит. Подумал, что она в столь скорбный день у своей матери. Где же ей еще быть? Как только тени со двора скрылись, я снова к той самой двери, а на ней — тот же самый замок. Вот чудо, а?

— Никому больше ни слова. Слышишь?

— Ну молчу, молчу.

Платон мигом оделся и кинулся к Талановой. Передал разговор с Молчуном. Было ясно, что кулаки что-то затевают. Надо помешать им. Договорились поступить так. Сегодня же Евграф Чувырин передаст по цепочке коммунистам, чтобы не позднее полночи все выехали на заготовку дров в зимнице. Сам Платон поедет в Зарецкое — дать знать о заговоре. А Елена Павловна вызвалась остаться в селе: ведь ее, женщину, вряд ли тронут…

А утром облетела село черная весть: в Кержаевском овраге мальчишки нашли двоих застреленных — начальника продотряда со странной фамилией Рубль и Сергея Валдаева, сына Гурьяна.

Весь овраг от края до края запестрел от разноцветной одежды сбежавшихся мужиков и баб.

Пришла Елена Павловна, оглядела толпившийся над кручей народ и заговорила, высвобождая из заячьей муфты то одну, то другую руку:

— Товарищи, не надо паники! Убийцы будут найдены, их осудят и накажут по всей строгости революционных законов. Убитых отнесите по домам.

Она спустилась на дно оврага.

Погибшие лежали навзничь — открытые рты и глазные впадины забиты снегом; застывшая, скрюченная рука начальника продотряда, поднятая вверх, как бы взывала к мщению.

Таланова шепнула одному из продотрядовцев:

— Нынче по селу не расходитесь, вместе держитесь. Завтра подмога придет.

Продотрядовцы подняли носилки с телами убитых. Зарыдав, за ними пошла Лара Алякина. Дома она, не раздеваясь, грохнулась на коник и затряслась в безутешном плаче. Полудурок Нил Отелин, проходя мимо алякинского крыльца, запел:

Рассерженный Захар вылетел из избы, взял певца за лацканы ватного пиджака и, тряся парня, рявкнул, стреляя брызгами злобной слюны:

— Я тебе покажу-у!

Нил насилу вырвался и побежал вдоль улицы.

— Го-товь-те веш-ки-иии! — донеслись условные слова до ушей Захара.

Белый ветер, который аловцы называют мучным, по-волчьи воя, пронесся под Поиндерь-гору.

Грянул колокольный звон.

Хлопнул на церковной площади выстрел, и будто стараясь перекричать набатный трезвон, послышался вопль:

— Елену-у Палн-у уби-или-иии!

Визжал, скулил, скрипел и рыдал сухой мерзлый снег под легкими санями, в которых ехали Гурьян Валдаев и Аксинья с опухшими от слез щеками — им уже было известно о гибели сына. За ними на двадцати подводах ехал отряд вооруженных рабочих Алатырского депо под руководством Семена Нужаева.

Крутила поземка, плясали снежные вихри. Заиндевелые вешки по сторонам дороги свистели, как разбойники.

Когда въехали в Алово, в селе было тихо — ни одного выстрела по отряду. Банда Люстрицкого либо ушла, либо притаилась. Семен приказал оцепить школу.

…Из подпола на окрик: «Сопротивление бесполезно!» — подобно черному таракану вылез Александр Иванович Люстрицкий, покосился на Евгению Ивановну и буркнул:

— Выдала, сестричка-комиссарша. Спасибо за предательство.

Увели Люстрицкого.

Евгения Ивановна не спускала глаз с Семена.

— Вот и свиделись. — Она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась. — Иди в горницу, там сын твой. Меня тоже заберете?

Сжав губы, Семен молча кивнул.

— А сын как же? Два года ему.

— За него не беспокойся, он в надежных руках.

«Вот и любовь пронеслась, как белая метелица», — подумал Семен.

В каждой луже играло в половодье солнце, а в Кержаевском овраге дни и ночи звенел ручей.

Однажды под вечер к Нужаевым зашла Калерия Чувырина, вынула из брезентовой сумки письмо в коричневом конверте.

— Радуйтесь, от Андрея весть.

Платон старательно вскрыл лучинкой конверт. В начале письма долго перечислялись родные и знакомые, которым Андрей передавал свой привет. Начало было написано фиолетовыми чернилами, — наверное, Андрей писал на досуге, но не дописал; остальная часть письма была написана карандашом, почерк был неровный, словно и не Андрей писал; прочесть было трудно, но Платон, прищурившись, все же прочел:

«Попали мы в окружение. Командир говорит, будем ночью уходить. Ребят прикрыть надо. Жребий тянули, кому у пулемета остаться. Не мне жребий достался — одному пожилому солдату. А у него детей одиннадцать человек. Лег он на траву и плачет. Жалость меня взяла. Я согласился у пулемета остаться. Считайте, дорогие родители, это мое последнее письмо.

Я живым белякам не дамся, только мертвым меня возьмут.

Забудьте все, чем огорчил я вас.

Мама и папа, братцы и сестренки родные, знайте, что похоронен я повсюду, где зарыты погибшие за революцию.

Гале Зориной передайте, пусть за хорошего парня замуж выходит, а меня пусть вспомянет когда-нибудь. Герасим, брат ее, вам это письмо перешлет.

Что еще написать? Таньку зря за Агапа Остаткина выдали. Ежели будет он ее по-прежнему мордовать, домой ее заберите.

Купряшке, ежели объявится, скажите, что пора ему за голову браться, пусть идет честно работать для рабочего класса и трудового крестьянства.

Помяните меня после этого письма, как положено, на третий и на девятый день.

Ваш Андрей».

Весной, в духов день, Евграф Чувырин с Кондратом и Платоном обложили дерном свежие холмики над могилами Елены Павловны, Сергея Валдаева и начальника продотряда.

В духов день аловские мордовки приносят на кладбище узелки со снедью, поминают на могилах усопших родственников. Днем уходят и порой лишь вечером возвращаются домой — ведь стольких помянуть надо!

Уже свечерело, когда Платон вернулся с кладбища. Ненадолго задержался в сельсовете. А когда вышел оттуда, на аловские улицы опустилась ласковая майская темень. Мимо прошла Маланья Мазурина.

— Куда спешишь? — остановил ее Платон.

— В школу. Я там ликвидирую свою неграмотность, нынче малость припозднилась.

— Складно говоришь ты.

— Аника Северьянович и не таких, как я, выучивал.

В распахнутых окнах школы горит свет, и видно, как Аника Северьянович, седой будто лунь, прохаживается у черной доски с мелом и тряпкой в руках, а за партами — разных лет крестьянки и крестьяне; русые и черные, кудрявые и простоволосые головы склонились над букварем.

— Читай вон на этой странице, Христина Мазурина, — предложил Аника Северьянович.

— «М-мы не рабы. Рабы н-не мы».