При въезде в Алово Захар нагнал человека в шинели, без шапки.

— Садись, служивый.

Солдат оглянулся. От самой вершины его лобной дуги к темени шла ровная, похожая на белый лампас, полоса седины, — видно, много прошло по служивому невзгод и бед.

— Батюшки! Гурьян Валдаев! — узнал Захар.

Поздоровались. Гурьян вспрыгнул на подводу, положив рядом вещевой мешок и какой-то длинный сверток.

— С войны идешь?

— Навоевался.

— Чем мешок-то набил? Не червонцы в нем?

— Дороже золота. Хочешь, покажу? — Гурьян развязал мешок. — Гляди.

— А, батюшки, — покачал головой Захар. — Патроны! А в чехле-то у тебя ружья. Так? Охотничать надумал? Исай Лемдяйкин тоже с собой винтовку с войны привез. Да потом продал ее Латкаевым.

— Зачем она им?

— Они ведь на отшибе живут. За пятнадцать пудов пшеницы…

— Зря! — покачал головой Гурьян. — Самому пригодилась бы.

— К чему она?

— Советскую власть защищать.

Захар ухмыльнулся и неопределенно покачал головой.

Встречать приехавшего с фронта выбежал за ворота сам Кондрат. Был он в одной красной домотканой рубашке, потертых, словно ржавых, штанах из домашнего сукна и без шапки. Поправив тылом ладони седые усы, кузнец поцеловал сына, схватил его вещи и под руку повел в избу.

Проснувшись рано утром, Платон, прошлепав босыми ногами по крашеному гладкому холодному полу, вышел в переднюю и сел на коник. Потирая и разминая пожухлую портянку, перед тем как намотать ее, спросил у Матрены, только что вошедшей со двора с охапкой березовых дров:

— Как там наружи? Студено?

— Аж воздух посинел.

— Да, не бедняцкая зима: суровая.

— Ты куда спозаранок? Ничего в вашем сельсовете не стрясется. Хлебом бедняков наделил, дровами тоже. Чего еще?

— Не я, а сельсовет.

— Ведь выборными ты верховодишь. Для людей стараешься, а себе ничего не взял. Сам знаешь, одна у вас на двоих с Андрюшкой шубейка на рыбьем меху. Ты уйдешь — ему дома сидеть.

— Нынче хотел на стрельбище идти.

— Денек пропусти.

— Это не порядок.

— Тогда мою шубейку надень.

— Просмеют! Мне быть смешным авторитет не позволяет. Ладно, чапанчик поверх кафтана накину.

На улице было холодно. Ветер продувал Платона насквозь, перехватывая дыхание. Нетерпелось ощутить теплоту сельсоветских комнат. Казалось, все Алово готовилось вместе с председателем к новому рабочему дню: скрипели ворота, брякали калитки щеколдами, курлыкали колодезные журавли.

Вскоре в сельсовет начали собираться люди. В основном это были богатеи, которых вызвали накануне. Они толпились в коридоре, тревожно переговаривались, но никто не отваживался войти в комнату, где сидел председатель.

Растолкав толпившихся, к Платону ворвалась еще молодая бабенка, — щеки красные, глаза горят, — и с порога принялась жаловаться на своего муженька. Такой-сякой! Винище лопает, злыдень! В карты играет. А живут впроголодь. И такой буйный во хмелю! — всю посуду в избе расколошматил!..

Платон затворил за ней дверь, но в коридоре все равно было слышно, как она визгливо обзывает своего мужика и просит на него управы. Но потом утихомирилась, — видимо, слушала председателя. Снова отворилась дверь, и с порога бабенка сказала:

— Ладно, я его сюда притащу.

— Во-во. А не пойдет, тогда я его сам с хомутом приведу.

Платон вышел вслед за ней, оглядел собравшихся.

— Вижу, все пришли. Айда калякать.

Мужики ввалились в комнату.

Платон, усаживаясь за прочный дубовый стол, сколоченный когда-то Кузьмой Шитовым для дома сходок, промолвил:

— Аверьян Ануфрич, огласи приговор Аловского сельсовета о чрезвычайном налоге, — обратился он к секретарю Мазурину, который сидел за соседним столом, заваленном разной бумажной всячиной.

Тот поднялся, оправил вылинявшую гимнастерку и ровным голосом зачитал постановление, по которому все богатеи в течение трех дней должны внести в сельсовет определенные денежные суммы.

Отец Иван крякнул и заявил, что пятнадцати тысяч у него нет.

— За саботаж или сопротивление накажем именем революции, — твердо заявил Платон. — А ты что скажешь, Захар Алякин?

— Я помолчу покуда, послушаю, что вам ответит Марк Латкаев.

Бывший хуторянин, недавно переселившийся в Алово, встал, мотнул кудлатой головой и снова сел.

— Не дело, гражданин Алякин, над немым зубоскалить. Однако, Марк Наумыч, послезавтра принесешь все десять тысяч. Глеб Мазылев, с тебя пять тысяч.

— Подзайму. Своих не хватит.

— Елисей Барякин, с тебя тоже…

— Я с начальством никогда не спорю. Деньги что навоз: нынче нету, завтра — воз.

— Договорились, — рубанул Платон ладонью, как лопатой. — Деньги без лишнего зова несите. А теперь вы свободны, граждане.

И когда они вышли, Аверьян Мазурин прикрыл дверь и сказал Платону:

— Да, крутую мы с тобой кашу завариваем. Не простят они нам…

— А мы ни у кого никакого прощенья просить не будем. Народ не велит.

Время было полно тревоги, и Гурьян знал, что быть ему долго в Алове не придется. Вспомнилась ухмылка Захара Алякина, когда тот подвозил его до дому и спрашивал, зачем он, Гурьян, везет с собой винтовки. Гурьян понял его ухмылку. Нет, такие, как Захар, власть легко не отдадут, лишь притихли до поры до времени. А эсеры и контрреволюционное офицерье уже пошевеливается тут и там.

А вскоре пришло письмо от Варфоломея Будилова. Старый товарищ возглавлял сейчас губернскую чрезвычайную комиссию. Писал, что контра повсюду поднимает голову. Совсем сбился с ног, усмиряя черную гидру — едва рубанешь одну голову, глядь, в другом месте лезет другая, еще коварнее. Звал в город, к себе в заместители.

Напрасно секретарь ячейки большевиков Елена Павловна Таланова уговаривала Гурьяна остаться. Ячейка, в которую вошли многие из бывших кружковцев, была крепка и в нем, Гурьяне, не нуждалась.

— Я там нужнее, — твердо сказал он.

И начал собираться в город.

Не шелохнется серебряный, черненный снизу, зимний лес; лишь изредка простонет больное дерево, да каркнет ворона, стряхивая с ветки мшистый иней.

Любопытная сорока проводила взглядом Гурьяна, Сергея и Андрея Валдаевых — они ехали на самодельных лыжах вдоль опушки подлеска на Красивой горе.

— Стойте, ребятки… Вернее, будущие солдаты революции. Экзамен вам учиню. — Гурьян остановился и снял с плеча винтовку. — Вон, гляньте, сорока на сучке. Пальни-ка в нее, Сергей. Если промажешь, пусть Андрюшка попробует. К бою готовсь! Пли!

Сережка промахнулся. Сорока вспорхнула с куста, и Андрей ранил ее на лету, она плюхнулась в снег и, хлопая крыльями, побежала, роняя за собой бусинки крови.

— Добивай, Серега!

Грянул третий выстрел, и сорока, сложив крылья, застыла сероватым комком.

— Если еще неделю здесь пробуду, стрелять научитесь, — улыбнулся Гурьян. — Ну, вы что приуныли?

— Птицу жалко, — вздохнул Сергей.

— Понятно… У охотников всегда двойственная душа: и дичь жалко бить, и азарт берет. Откровенно говоря, мне тоже сороку жалко. Да-а… Но учтите: человек — не сорока, а иной раз и в него стрелять надо. Сергей, у тебя нос побелел, потри его снегом… Ну, а что вы из той словесности поняли, которую я вам целую неделю выкладывал?

— Поняли мы все, — вздохнув, ответил Андрюшка, — но так складно говорить не умеем.

— А вы главное повторите.

— По своим не стрелять.

— По ком же?

— По врагам революции, — сказал Андрей. — По контрам.

Гурьян посмотрел на него и улыбнулся. Подумал, что Андрей и его Сережка похожи друг на друга. Оно и понятно — валдаевская порода. Хорошие парни… И уж если ему, Гурьяну, не удастся закончить то большое дело, которому он посвятил свою жизнь, — такие, как Сергей и Андрей, закончат его.

Взгляд остановился на Белой горе. Когда-то здесь собирались на свое первые сходки аловские кружковцы. Возле вон той избы он сидел вместе с Лидией Петровной Градовой. Где она теперь?.. Много лет с тех пор… А зерна, которые они тогда посеяли, проросли. И теперь одна задача — сохранить посев во что бы то ни стало.