— Панов!

— Барин, гостей встречай!

— Подлюга!

— Кровопивец!

— Дверь растворяй!

— Через забор дуй!..

— Да-а-е-ешь!..

В окно было видно, как один мужик, которого поддерживали десятки рук, карабкается на решетчатую ограду, вот он уже ухватился за верхние концы острых прутьев, похожих на наконечники пик, подтянулся, заносит ногу…

— Бац! бац! бац! — Панов три раза нажал на спусковой крючок нагана, и мужик, на лбу у которого появилась темная клякса, точно в лоб угодили чернильницей, уныло обмяк, зацепился поддевкой за острые прутья и недвижно повис, напоминая бунчук.

Будто море в отлив, попятилась толпа, и Панов с ненавистью закричал:

— А-а-а! Гады! Трусы-ы!

И снова спустил курок — бац! бац! — в пятящихся людей — бац! — высунулся в распахнутое окно, словно хотел напугать толпу зубным оскалом, злобной полуулыбкой — так ощеривается перед смертельной опасностью затравленный волк.

— Ой, застрелил! А-а!.. — вопил какой-то мужик, стоя на коленях и кланяясь в сторону дома, мотая кудлатой, окровавленной головой, — постоял с полминуты на четвереньках, но слов нельзя было разобрать, их не было, воздух сотрясал лишь всхлипывающий крик — и вдруг растянулся во весь свой огромный рост, испуская дух.

— Вот так встретил!..

— А мы по-хорошему хотели!..

— Кровопивец!

Галдели и матерно ругались. Вот-вот и ринутся вспять. Снова спустил Панов крючок — щелк! — нет выстрела. «Пуст барабан!» Подумал, что надо отойти в сторону, зарядить наган, но мысль отойти от окна пришла слишком поздно; увидел, как в глаза ему заглядывает черный зрачок ружейного ствола, шарит по его лицу, — в него целится с колена мужик, — «Мимо?» — мелькнула последняя мысль, и Панов с пробитой жеканом переносицей рухнул на подоконник, выпустив из рук наган, который упал, точно дымящаяся сигара, в газон из алых сальвий.

Павел Валдаев, выбросив из ружья пропахшую гарью гильзу, рванулся к воротам.

— За мной!

И снова рухнула людская волна на обшитые железом ворота — они затрещали под напором плеч.

Точно улей перед разлетом, гудел бывший графский дом; повсюду горланил разноязыкий люд, — татары, мордва, русские, чуваши, — делили барское добро.

Группа аловцев бестолково толкалась в коридоре, пока не вынырнул из гостиной Платон Нужаев:

— Чего стоите? К амбарам валите — там зерно. Погреба надо открыть, скотные дворы — все выскребайте. Нечего зря время терять. Я этого самого раскосого Арефия искал — смылся рябой черт куда-то. Торопитесь, ребятки, не то из Алатыря власти нагрянут.

Подошел Роман Валдаев — весь в крови.

— Не везет тебе, Рома. И в прошлый раз подстрелили. Куда тебя Панов саданул? — спросил Платон.

— Плечо поцарапал.

— Сними рубаху, дай-ка перевяжу.

Роман скинул пиджак с расплывающимся кровавым пятном и снял окровавленную рубашку.

— Ерунда, царапнуло только, — сказал он, разглядывая неглубокую рану. — Дешево отделался. Ваську-то Лембаева… Ему голову пулей прошибло. Подбежал я, а он уже не дышит. Ну? И татарина одного — тоже насмерть…

Будто ярмарка расцвела на господском дворе: сновали мужики, натыкаясь друг на друга, кричали, спорили; словно оплакивая мертвого хозяина, ржали кони, блеяли овцы и козы, визжали свиньи и поросята, выли борзые кобели, шипели индюшки, кудахтали куры, шныряя меж десятками ног и рук.

Ныло плечо, тело полнилось слабостью от потерянной крови, но Роман не спешил во двор к дележу — ходил по комнатам, которые уже были начисто пусты от всякой мебели; хотелось ему обнаружить скрытый от глаз сейф, про который он однажды слышал от Анки Лемдяйкиной, — «а денег в нем — тыща целая, и все деньги — монетами золотыми», — но никакого сейфа не обнаружил; в одной из комнат, правда, увидел железный ящик, но массивная дверка его была открыта настежь, в ящике четыре бумажки, похожие на деньги, но написано на них не по-русски; на всякий случай Роман их сунул в карман; на том же ящике лежала поношенная фетровая шляпа, в которой обычно щеголял Арефий Локотков.

Одна из дверей оказалась на запоре; Роман пнул ее ногой — не поддалась, со всей силой пнул еще раз — дверь отворилась. В комнате ничего не было, кроме кожаного кресла да непонятного устройства, похожего не то на кушетку, не то на диковинный стол; на подоконнике лежал убитый Панов, подогнув под себя ноги; Роман подошел и дернул здоровой рукой его за штиблеты — труп с мягким стуком упал на пол, но ноги не разогнул. «Закостенеть успел». Роман отстегнул у него золотые часы, что тикали в нагрудном кармане, сунул их вместе с цепочкой и брелоком за подкладку картуза — и вышел на цыпочках.

Кондрат Валдаев возвращался из помещичьей усадьбы на телеге, груженной барской пшеницей и огромным зеркалом. Осторожно въехал к себе во двор. Трюмо поставил у забора. Посмотрелся в него. Впервые в жизни увидел себя как бы со стороны во весь свой рост и остался доволен своей наружностью. Не понравились лишь глубокие морщины на лице да седые волосы, похожие на навильник сена. Потом перепряг свою кобылу в пустую телегу и наказал жене:

— Пока не вернусь, к зеркалу не подходи. Внесем его вечером в горницу. Не через дверь, известно, — потолок разберем.

Промолвил это — да и был таков.

Устинья несмело, сбоку подошла к трюмо, взглянула на себя и рассмеялась в горсточку — увидела свой покоробленный мазками сухого теста фартук, махнула рукой и ушла в избу допрядать шерсть на чулки и варежки.

На закате пригнали стадо, и за Валдаевской Красавкой вошел во двор сельский бык Макар. Заметив свое отражение в зеркале и, как видно, подумав, что перед ним другой бугай, он выразил большое неудовольствие:

— Ну-у-у!

Попятился от удивления, затем, выставив рога, Макар пырнул соперника всей своей мощью — во все стороны брызнули зеркальные осколки.

Платон Нужаев привез домой не менее двадцати пяти пудов пшеницы, но разгружать не стал — оставил воз во дворе, чтобы поутру поехать в село Тургенево на паровую мельницу: обмолоть зерно или обменять на муку. Поднялся с первыми петухами.

— Переночуешь там или домой вернешься? — спросила Матрена.

Платон пожал плечами: мол, там видно будет. Положил в телегу мешок с овсом, запряг лошадь и поехал. Не прошло и часу, как из города явился офицер с шестью солдатами. Спросил на улице у Палаги, где проживает Платон Нужаев. Смекнула Палага: «Видать, соседа в тюрьму забрать хотят». И сказала:

— На другой конец села идите — там Нужаевы.

— Покажи нам.

— Мне некогда, дочурка моя покажет…

А едва солдаты окрылись из глаз, со всех ног бросилась к Нужаевым, сказала, чтобы Платон на время не показывался в селе — его арестовать хотят. Надо бы предупредить его.

Решили послать вослед Платону Андрея: предупредить отца и привезти обратно воз с мукой.

Вернулся Андрей вечером с пустыми руками — лицо бледное, губы дрожат, — сказал, что отца арестовали на мельнице; не иначе как кто-то выдал его; повезли в Алатырскую тюрьму — за самоуправство в барском поместье…

Под вечер вернулась в Алово Евгения Ивановна Люстрицкая с ребенком. Велела возчику остановиться у ворот новой школы, что на Полевом конце. Навстречу ей вышел хромоногий мужик в солдатских шароварах и гимнастерке — школьный сторож Меркул Вармалов. Евгения Ивановна представилась и сказала:

— Я знаю, тут у вас комнаты есть пустые, помоги перетащить вещички.

Но сторож сказал, что сперва надо спросить разрешения у Аники Северьяновича.

— Ступай спроси да вызови его сюда.

Ковров не заставил себя долго ждать. Евгения Ивановна по гимназической привычке сделала ему реверанс и протянула вчетверо сложенную бумажку.

— Ах, вон оно что-о… — протянул Аника Северьянович, прочитав бумагу. — Стало быть, к нам… И протекция солидная: родная сестра заместителя уездного комиссара Временного правительства.