— Но мой брат совершенно ни при чем.

— Знаю, знаю… Добро пожаловать, Евгения Ивановна. Меркул, помоги учительнице. Я рад, в нашем полку прибыло.

Узнав о приезде дочери, попадья со всех ног бросилась к ней. А поздно вечером отец Иван спросил у жены:

— Не призналась, от кого родила?

— Нет. Ребеночка Велемиром звать.

— Экое имя… Такого, поди, и в святцах нет. Крестила?

— Не сказала.

— Характер у ней твердый.

— У самого такой же.

Вскоре из дому отца Ивана начало пропадать добро.

— Грипа, куда девался стол из спальни?

— Не заметила, куда пошел. У него ведь, известно, четыре ноги. Куда ему надо, туда и пойдет.

— Хорошо бы, хоть один пошел, а то ведь и два венских стула вместе с ним ушли…

Не только сама попадья, попова кухарка Поля в день по нескольку раз бегала с узлами к «несчастной Жене». Вскоре по всему Алову пошла о новой учительнице добрая молва. Говорили, между прочим, будто пострадала она от злых людей. И сердобольные бабы со всех сторон тащили ей парное молоко — и утром, и вечером, — не во что было освобождать кринки.

Как-то вечером забежала в гости другая аловская учительница — Елена Павловна.

Говорили о разном: о школьных делах, о сестре Елены Павловны — Нинке, которая была замужем за Александром Люстрицким, вспомнили, что Нинка была отчаянная — приглянулся ей Александр, и пошла она за ним, никого не спросясь… Правда, к Александру Елена Павловна была настроена недружески: конечно, и ему пришлось в свое время претерпеть, но сейчас… сейчас его будто подменили…

— Не по той дорожке идет он, — заключила Елена Павловна.

— Почему не по той? Он ведь против царя был.

— Ах, милая Женя, ничегошеньки ты пока не понимаешь…

И Елена Павловна страстно заговорила о том, что многих волновало в Алове: царя больше нет, но и толку от этого — тоже нет. Правы были мужики, когда разграбили усадьбу Панова, поделили его землю — ее надо отдать тем, кто на ней трудится. Но ведь после этого раздела по приказу самого Александра Люстрицкого арестовано много мужиков. Взять хотя бы Платона Нужаева… Всю жизнь был он в нужде со своим семейством. Но всегда за правду стоял. И вот теперь его посадили в тюрьму…

— Думаю, сверху виднее, — тихо сказала Евгения Ивановна, подходя к люльке, чтобы успокоить проснувшегося сына. — Вы ведь с ним разных партийных взглядов… Вы уверены, что правы?

— Была бы тут Лидия Петровна Градова — она бы вас убедила.

— Градова? Я помню… Она ведь врачом в наших местах была. Мне говорили о ней.

— Что именно?

— Ну… говорили, будто она дочь состоятельных родителей. Говорили, что хорошо лечит…

— И это все, что вы о ней знаете? — удивилась Елена Павловна. — Это замечательная женщина. Необыкновенная! — И она заговорила о Градовой. — Да, необыкновенная женщина. Действительно, отец у нее — состоятельный дворянин. Но она ушла из своей среды в революционную борьбу. Всегда довольствовалась самой скромной жизнью. Почти не заботилась о себе и, казалось, совершенно не замечала отсутствия того внешнего комфорта, к которому должна была бы привыкнуть с самого детства. А какой великолепный оратор! — сама зажигалась и умела зажигать других. Борьба была ее стихией. Она прямо так и говорила: «В борьбе для меня только и жизнь. Жить и бороться, бороться и жить — вот к чему рвется моя душа».

— Жаль, что она далеко, — вздохнула Елена Павловна. — Признаюсь, мне всегда хотелось походить на нее… Необыкновенная женщина, — повторила она.

В неурочный час взревел гудок над Алатырским железнодорожным депо — протяжный, басовитый, и ему откликнулся эхом гудок винокуренного завода. И в деповских мастерских прозвучал властный голос:

— Кончай работу!

На перевернутую вверх дном железную бочку из-под солярки взобрался пожилой рабочий.

— Товарищи! — крикнул он. — Вчера в Питере власть перешла в мозолистые руки рабочих, крестьян и солдат. Мы с вами должны соединиться с пролетариями винокуренного завода и немедленно освободить узников капитала из Алатырской тюрьмы…

Развернули красное полотнище на двух древках, на котором белели заранее пришитые буквы: «Вся власть Советам!» И пошли к винокуренному заводу. Громыхали ботинки по булыжной мостовой. И как бы сама собой родилась песня:

Колонна шла вдоль Вокзальной улицы.

По шаткому, местами дырявому дощатому тротуару с портфелем под мышкой шагал Александр Иванович Люстрицкий, заместитель уездного комиссара. Остановился посмотреть на демонстрантов.

Александр Иванович уже был в курсе событий, которые произошли вчера в Петрограде, но не предполагал, что отзвуки этих событий так скоро докатятся до Алатыря, надеялся, что через неделю-другую все станет на свои места. И вдруг на тебе — выступление рабочих… Как снег на голову. Конечно, разгромят тюрьму — большевиков теперь не остановить. И захватят уездную власть… Как дважды два.

Надо было что-то делать, предпринять какие-то экстренные меры. Но какие?

Александр Иванович трижды постучал в обитую черной кожей дверь, а затем резко отворил ее. В просторном кабинете, возле окна, стоял невысокого роста плотный человек — директор Алатырского винокуренного завода. Они были знакомы, поэтому Александр Иванович, поздоровавшись, приступил прямо к делу:

— Вы, конечно, знаете… я — представитель уездного комитета социалистов-революционеров, и мне приказано обратиться к вам по одному важному делу…

— Вы видели, что творится на улице, — прервал его директор. — Анархия!

— Поэтому я и пришел сюда.

И Александр Иванович, вытирая платком капельки пота со щек, заговорил о том, что скоро состоятся выборы в Учредительное собрание. И от исходов этих выборов будет зависеть — удержатся или не удержатся большевики.

— Анархия! — снова повторил директор, прохаживаясь из угла в угол, словно измерял паркетный пол. — Довели матушку-Россию!.. И это вы ее довели. Да, да! Вы и ваши громкие и красивые фразы!..

— Вы ошибаетесь. Мы против беспорядков, которые могут помешать созыву Учредительного собрания. А поскольку вы тоже против всей этой анархии…

— Говорят, они разгромили тюрьму.

— Да… Выслушайте меня. Наша с вами цель — воспользоваться сложившейся ситуацией. Нам нужны голоса на выборах… Мы — сторонники правопорядка. Большевики — люди сомнительные…

— Что вы предлагаете?

Александр Иванович подошел вплотную к директору и зашептал ему на ухо.

— Как? — директор отстранился. — Ради выборов… чтобы скомпрометировать… Для меня нет ничего роднее и дороже этого завода…

— Но тогда вам остается только одно — покорно и безропотно подняться с вашего директорского кресла и ретироваться.

— Что ж, давайте подумаем, как нам быть.

Директор подошел к двери, открыл ее, выглянул в коридор и, снова закрыв дверь, сел в кресло и устало провел ладонью по лицу.

Весело шумела базарная площадь у Красного собора.

— Гриби соленой, больна кусной продаю! — кричал Захар Алякин, стоя на грязной телеге рядом с тремя кадушками. — Закусишь — ум проглотишь — не заметишь как!

Подошел худой мужичонка в сером, очень длинном и залатанном тюремном халате.

— Грибы, значит, продаешь? Почем?

— На миколайски ежели, то — рубель, а на керенки — двадцатка.

— Видать, Керенского ты в двадцать раз больше любишь.

— Ба!.. Да ведь это ты, Платон!.. Из тюрьмы идешь?

Платон мигом забрался на латкаевскую телегу, столкнул с нее растерявшегося хозяина, засучил рукава, поправил арестантскую шапочку и крикнул:

— Эй, товарищи! Кому грибов бесплатных? Смелей подходи!

— Ка-ра-ууу-ул! — истошно загорланил Захар.

Телегу обступили со всех сторон, протягивали Платону разные посудины, и тот под громкий хохот наполнял их грибами.