— Дед наш с бабкой загуляли, — сказал Андрей.

Семен всего лишь раз за побывку видел деда, но Андрей часто рассказывал о нем.

У деда, Ивана Шитова, есть на пойме пчельник. Там он и живет. Ухаживает за пятнадцатью колодными ульями. Рыбу ловит. Если удастся продать мед или рыбу, идет в Зарецкое и там находит своих постоянных друзей в трактирчике, поит их до тех пор, пока не кончатся деньги. Бабушка Улита ждет, ждет мужа — пойдет искать его. Найдет, возьмет за лапоть спящего ничком мужа, потрясет-потрясет, разбудит, приведет в тот же трактир, дает опохмелиться и сама тоже выпьет с ним рюмочку или две. Хмелея, запоют и пойдут оба в обнимку в Алово.

Вот и сегодня они так же идут по тропе, вьющейся под окнами, и поют. Оба заметили внуков.

— А-а, герои! — улыбнулся дед.

— Ты, дед, говорят, на свои деньги людей поишь. Зачем так?

— Делаю убогих богатыми, ведь от пьяного нужда и горе бегут.

Пошатываясь, дед с бабкой пошли дальше.

— Ты к Женьке Люстрицкой сейчас? — спросил Андрей.

Семен кивнул.

— Ну, а мне в другую сторону.

Кондратий Валдаев с внуком Сергеем собрались пахать под зябь. День разыгрался солнечный. То там, то здесь сверкнет сошная палица. На неровной ухабистой дороге телега качается и скрипит, точно колыбель. И под скрип телеги Сергей вспоминал, как недавно на паровой мельнице Лара Алякина, семнадцатилетняя девушка, гнулась, поднимая три пуда муки, и тогда он помог ей, — глаза у нее большие, — и заглянув в них, он смутился и покраснел, и она тоже смутилась, покраснела.

Когда смололи рожь, Сергей завязал полный мешок муки и пошел домой, думая, что дочка Алякина, хозяина мельницы, ему не пара. Дома дед Кондратий спросил:

— На мельнице тебя не подменили, паря? Нет? Почему же как вареный стал?

Сергей промолчал. Но через некоторое время, будто угадав все Сергеевы думы, дед спросил:

— Чья тебе понравилась?

— Тебе только скажи… Потом смеяться надо мной будешь…

— Вот тебе хрест святой, ни слова никому не скажу. Чай, я не ребенок…

— Алякиных Лара.

— Больно высоко забираешься.

— Да я и сам об этом давеча думал.

— Ну, однако, не кручинься раньше времени…

По Алову каждую зиму ходит нищий татарин Абдулка, по прозвищу «Князь». Оборванный донельзя и еле обутый, собирает куски только в очень холодное время, когда злой хозяин и собаку на двор не выгонит. Зайдет к кому-нибудь, постучит ногой об ногу, потрет руками, будто моет их, и жалуется, чтобы дали кусок побольше:

— Эх, тютка, ху-лат-на-а-а…

Зашел он как-то к Вирясовым и растерялся: полна изба женщин. Подошла к нему жена Агея, Васюха, с половиной пирога в руках.

— На, Князь. Помяни раба божия Миколая. На войне в лазарете скончался. Семь детей — сиротами остались.

— Слав бог: Миколай канчал! — ответил, вонзая зубы в пирог, Абдулка.

В феврале занялись бураны, которые налетали на Алово со всех четырех сторон, заваливая село глубоким снегом. Куда ни глянь, всюду бело: и стены изб, и ворота, и заборы… Черного места нигде не видно.

Как-то Аксинья Валдаева надела на себя старенький кафтан и, как бы догоняя ветер, побежала к Вирясовым — просто так, проведать. Едва вошла в избу, как следом влетела Варька Вирясова и сообщила новость.

— Скинули царя…

— Как скинули?

— Отрекся он…

— Другого поставят.

— И не надо.

— Чего не надо.

— Другого не надо. Может, войне конец будет.

ПЬЯНАЯ РЕКА

Аловский поп Люстрицкий метался по всем шести комнатам своего просторного дома и ругал попадью. Та только сегодня созналась ему, что Женя, их вторая дочь, прошлой осенью забеременела от кого-то, пять месяцев тому назад уехала в Алатырь в гости к тетке по матери и там родила сына. Отец Иван и думать не смел, что та, которой он гордился, задерживается в городе по такому срамному поводу. Ясно, дочь в таком случае не обошлась без совета матери.

Священник возмущался, почему он должен узнавать о своем позоре позже всех. Попадья молчала, но было видно, что и она переживает за дочь, не раз, наверное, всплакнула в подушку; но когда батюшка заявил, что проклянет Евгению, не пустит вселенскую блудницу на порог, взорвалась:

— Ты чего тут разорался? Я те поору, тихоня! И ты, и дочь твоя — вы одного поля ягодки. Все выходки у ней — твои. Она в девках родила, ты же, как мирской бык, всю жизнь за бабами гонялся. Тебя кто на гумне с Марькой-работницей застал? Кто вокруг Ненилы Латкаевой гусем вышагивал? Перестань, говоришь? Давно бы перестала, да сердце болит: священник, руки твои, блудом оскверненные, миряне целуют. Вот тебе и не сотвори прелюбы…

— Ладно, ладно.

Слова жены отцу Ивану были хуже каленого железа. С тех пор он всячески воздерживался заговаривать с ней о дочери. Однако не сменил гнев на милость.

Постепенно укрепился в мысли, что дочь совратили — ее вмял в грязь какой-то аловский охламон… Вроде Гришки Вармалова по прозвищу «Белый Цыган». Этому токарю в таких делах — море по колено. Под усами едва пушок пробился, роста богатырского… Солдатки к нему валом валят: ни одну не обидит. А то и сам свое возьмет. В его ручищах и пикнуть не успеешь…

Однажды отец Иван видел, как он сграбастал молоденькую бабенку Варьку Вирясову, которая ненароком проходила возле сарая, где была мастерская Белого Цыгана.

— Что делаешь, непутовый, — пробовала отбиваться та, но Гришка Вардаев вмиг затащил ее в сарай. Отец Иван прильнул к щели в двери. Варька, чтобы не изойтись криком, закусила пучок соломы, отчего стала похожа на кошку с рыжеватыми усами. А когда поднялась, довольно потянулась на цыпочках, начала отряхиваться. И промурлыкала:

— На войну не годен, а с бабами воевать и цены тебе нет.

Отец Иван поспешил прочь, потому что страдал одышкой. Какой со скотов спрос? На исповеди, поди, будут врать. А как скажешь, что сам все видел?

И вот теперь отец Иван с ужасом представлял дочь свою на соломе, как белеют в полутьме ее ноги… Боже!.. И неужто вот так же, с такой же охотой в каждом движении?.. Убил бы!.. И пук соломы во рту… Нет, нет! Все не так было… Растоптали цветочек, в грязь вмяли…

Взглядывал отец Иван в зеркало, и казалось ему, будто он чахнет не по дням, а по часам. В конце концов решил поехать в Алатырь.

Далеко за Сурой, в лесной стороне, которая так и зовется — Глухая, стоит высокой стеной сосновый бор. Солнце с трудом пробивается через разлапистую хвою. Колышется под ногами белый мох, среди которого то тут, то там диковинные цветы. А когда приглядишься, окажется, что это не цветы, а грибы, которые называются сосновыми. На вид они как рыжики, только светлее; гребешок напоминает китайский развернутый бумажный цветок, будто расцвеченный радугой. Красота этого земного дара вошла в мордовские песни. На ощупь сосновые грибы словно каменные; такие ядреные, такие плотные, такие твердые, что собранные в кадушки ни под каким жомом не меняют своей формы. Суп с этими грибами кажется вкуснее мясного. Подержи посыпанный солью мокрый грибок на кончике пруточка над пылающим костром две-три минуты, получишь не забываемое по аромату и по вкусу лакомство. Но есть у них один-единственный недостаток: растут они только в дремучем бору-беломожнике, у прозрачной речки Карамалы. В этой речушке можно мыть грибы, стоя одной ногой на одном ее берегу, другой — на другом, как бы оседлав Карамалу.

Ни одного грибного лета не пропускают аловцы, чтобы не приехать сюда с пятью-шестью кадушками. Вот и теперь они прикатили на сорока подводах, остановились посреди большой поляны, распрягли лошадей, надели на них путы и пустили на зеленую отаву. Повесили на шею лукошки, перекрестились на восток и пошли по грибы.

— Палага!

— Веронка!

— Ау-у-у!

Ходили под соснами, как по залам с высокими колоннами, пока не умаялись.