— А ты не бойся. Пусть нас боятся.

— Никого они не боятся. Вон Елена Павловна, их секретарь, — она и в полночь по селу одна ходит, а ты и днем опасаешься за ворота выйти.

— До поры до времени. Скажи мне наконец откровенно: мальчонку ты с кем прижила?

— Отец его — Семен Валдаев. Ты его не знаешь. Георгиевский кавалер, офицер. Но мы с ним люди чужие. Я давно это поняла.

— Большевик? Я слышал про него. Губчекист. Тебя, случайно, навестить не собирается?

— Давно не пишет. С августа. А зачем тебе это?

— Так… Ведь ты сестра мне.

После переезда с хутора Латкаевы жили под Поиндерь-горой, на самом конце села, у речки Крамышлейки. Поздним январским вечером в гости к Латкаевым пожаловало много народу: из Алова и окрестных деревень. На столе стояла выпивка и закуска, но к еде и питью никто не притрагивался, — не за тем собрались сюда.

Висячая лампа была пригашена. Под ней сидел мужик с раздвоеннной русой бородкой и говорил сквозь зубы:

— Ить вот какие времена настали: приехали сюда из других сел. Да не открыто, как раньше, а крадучись, ровно лисы…

— Предосторожность — не помеха. — К нему подошел Люстрицкий. — Но все это до поры до времени.

— Куда ни поезжай, всюду надо от голытьбы таиться, — не вынимая изо рта трубки, сказал другой мужик, уставив раскосые, похожие на кусочки угля, глаза на рыжего котенка, который играл на полу с клубком шерстяных ниток. — Продотрядчики приехали во все селения вооруженные, хлеб выгребают, а мы — сиди да жди, потому как без оружия.

— Были бы стрелки, — ответил Люстрицкий, — винтовки с патронами найдутся.

— Фамилие начальника продотряда, который вчера вечор к нам приехал, — Рубль, — заметил Захар Алякин.

— Вот и разменяй его, — сказал Люстрицкий. — И других надо прикончить: эту Таланову, Платона Нужаева.

Стукнула калитка.

— Давайте о другом говорить, — приказал Люстрицкий.

— Намедни у нас в селе два брата — самогонщики, напились вусмерть, в бане сгорели, — сообщил мужик с раздвоенной бородкой.

— Вот так плант, — промолвил Елисей Барякин.

Стрельнула прихваченная морозом дверь. В переднюю вбежал раскрасневшийся Нестор. Рассказал, что на улице, когда он караулил сходку, к нему пристал Молчун: мол, почему в поздний час возле дома бродишь. До сих пор у ворот стоит.

— Разойтись нам помешает, — сказал Захар Алякин, и подойдя к столу, взял бутылку водки и протянул ее Нестору. — Иди отдай ему, уведи, выпей с ним. Он на дармовщинку падок.

— Вот ведь какое дело получается, — проводив взглядом Нестора, проворчал Мокей Пелевин. — Разничтожный человечишка Молчун Азарышев, по всем загуменьям лазит — навозные грибы[32] ищет, за лакомство их считает, а какому, вы подумайте, большому делу помехой могет быть.

Снова заговорил Люстрицкий. Восстание надо начать в Алове через неделю. Накануне всех своих людей нужно предупредить условным сигналом. Каким? Ну, например, словами: «Готовьте вешки!» А после полудня ударит колокол… Наперво надо расправиться с коммунистами. С Талановой, Павлом Валдаевым, Петром Чувыриным, Платоном Нужаевым. Те, кто приехал сегодня на сходку из окрестных деревень, должны сейчас пойти к школе, что на Полевом конце, — им выдадут оружие. Аловские получат винтовки в субботу после полуночи.

Словно лебеди, роняющие пух, летели в феврале над селом метели. Близился день, о котором говорил на кулацкой сходке Люстрицкий. И час от часу росла у Захара Алякина ненависть к Гурьяну Валдаеву. Вспомнил, как подвозил Гурьяна до Алова, когда тот возвращался с войны. Понял уже тогда — лютого врага везет в Алово. С каждым днем ожесточалось сердце Захара. Росло желание по-змеиному, — не только неожиданно, но и как можно больнее, — ужалить Гурьяна в самое сердце.

Как-то вечером покосился на свою дочь Лару и подумал: «Вот она приманка для Гурьянова сынка Сергея». И приказал дочери, чтобы та послала за своим суженым младшую сестру.

— Да нет, ругать его не буду, не бойся. Нам с ним потолковать надобно, — объяснил он, встретив недоуменный взгляд дочери.

Сергей сгребал со двора снег, когда к нему подбежала маленькая девчонка и протянула записку:

«Сега, если у тебя даже сто дел, брось все и беги к нам как можно скорее. Лара».

— Куда? — спросила Устинья внука, распрягавшего лошадь.

— На ту сторону луны[33],— ответил Сергей, закрывая за собой калитку.

Приветливо встретил Захар Алякин Сергея — руку пожал, помог раздеться. Весь внутренне поджавшись, жених прошел в избу, смущаясь перед Ларой, стыдясь своей неважнецкой одежды — полинявшая солдатская гимнастерка, синие брюки с вытянувшимися коленками, разбитые лапти…

В горнице стояло пять кадок с раскидистыми фикусами, — их листья отражались, как в зеркале, на покрытом лаком полу. Захар усадил Сергея на громадный сундук, оплетенный, словно паутиной, железными полосами, и, затворивши дверь, чтобы никто не слышал, зашептался с ним.

Лапти у Сергея подтаяли и точно заплакали. Ему было стыдно за лужу, которую оставил растаявший снег на зеркальном полу.

Почти час убеждал Захар парня: сулил в жены свою дочь, божился, что к весне Сергей и Лара обвенчаются, но услуга за услугу — надо проучить начальника продотряда, на которого злы очень многие мужики; уж больно занозистый начальник попался; кабы человеком был, мужики бы ему не перечили; но этот Рубль с большим гонором, чуть поперечишь ему, мигом за револьвером тянется; проучить бы его малость — выманить за околицу и намять бока.

— Согласен? — спросил наконец Захар.

— Постараюсь. Только чтоб убийства не было.

— Да что ты, парень. Говорю, бока намнут ему, как будто для сугрева только. То есть попугают малость. Пусть топает он из Алова. А теперь пойдем-ка обмоем наш уговор.

Сергей отыскал начальника продотряда в амбаре у своего дяди Фадея Валдаева. Дядя выглядел хмуро:

— Товарищ Рубль, побойся бога: мне пшена на семена в два раза больше надобно, — говорил он, не зная, куда девать свои руки, — то прятал их в карман кафтана, то за спину.

Начальник продотряда — чернявый молодой человек в красноармейской форме — подозрительно взглянул на вошедшего в амбар Сергея, и тот, чтобы развеять недоверчивый взгляд, улыбнулся и кивнул на мешок с пшеном.

— Зачем пшено на семена? Пшеном ведь не сеют.

Дядя Фадей поправил шапку на голове и махнул рукой:

— Ладно, берите половину городским детишкам на кашу.

— Молодец, папаша, — похвалил его Рубль. — Правильно рассудил.

— Товарищ Рубль, — краснея, сказал Сергей, — мне бы с тобой в сторонке поговорить.

Вышли из амбара и отошли шагов двадцать.

— Ну? — Рубль с любопытством взглянул на Сергея. — Какое у тебя дело?

— Знаю, где кулацкий хлеб зарыт. Видел, как осенью в яму таскали.

— Место укажешь?

— Да. Нынче же. Но только одному тебе. В полночь.

— Понимаю, — кивнул Рубль. — Я-то уеду, а тебе тут жить. Так и договорились — сходим в полночь. Мы у Шитовых живем. Знаешь таких? Я жду тебя, товарищ… э…

— Сергей Валдаев.

— Молодец ты, Сергей. Рабочих хлебом поддержать надо. Иначе задушат беляки революцию.

Вечером к Нужаевым зашел Молчун и, поеживаясь, сказал Платону:

— Снова замело на дворе.

— Знаю, сам только-только домой пришел.

— Ну молчу, молчу.

— Да ведь ты не молчать пришел. Дело говори.

— До чего ж ты догадливый, дядя Платон. Пришел тебе одному рассказать, потому как подкулачником никогда не был и сроду не буду им… В прошлую субботу, иначе говоря, когда скончался…

— Помер.

— Ну молчу, молчу.

— Рассказывай.