И в конце концов Вениамин не выдержал — в глухой вечерний час положил на стол своего кабинета маузер, запер дверь снаружи, бросил в траву ключ… и направился прочь из Ардатова. Понимал, что смалодушничал. Теперь же, когда шагал по лесной чаще, искал себе оправдания.

Лес был темен, глух, и далеко было слышно, как трещат ветки, когда Вениамин пробирался сквозь кусты. Надо было выйти к монастырю, заночевать там, а поутру идти дальше, в Симбирск, сесть на поезд и ехать, ехать, ехать…

— Стой!

Вениамин вздрогнул от окрика.

На тропу вышло четверо — в руках винтовки.

— Кто такой? — вперед выступил мужичонка в больших кирзовых сапогах и бабьим голосом: — Откуда и куда?

Вениамин назвал свою фамилию.

— Валдаев? Какой Валдаев? Который Нужаев? Эй, ребятки, какой-то из Валдаевых попался. А ну, — мужичонка подтолкнул путника прикладом. — Вперед иди, там разберемся.

Ничем не выдавая своего волнения, Вениамин шел впереди молчаливых конвоиров. Вот просека, а в глубине ее — желтоватые огоньки. Какое-то жилье. Подошли ближе. Видимо, давно заброшенный лесной кордон — покосившаяся избушка с прогнувшейся посередине крышей.

Его втолкнули в пропахшую махоркой комнату. На полу лежало несколько мужиков — они сладко похрапывали во сне. У стены — австрийские и русские винтовки; тускло поблескивали штыки.

— Кто такой? — из-за стола привстал лысый, еще молодой человек в суконной гимнастерке. — Откуда привели?

— Нужаевым себя назвал, — сказал один из конвоиров. Лицо его показалось Вениамину знакомым. Когда и где он видел этого человека?

— Из Алова? — спросил лысый, снова усаживаясь на шатающуюся под ним скамейку.

Вениамин ответил, что родился в Алове, но уже много лет живет на стороне. Понимал, что попался какой-то либо правоэсеровской, либо монархистской банде.

— Значит, всем аловским Валдаевым родня. Так-так. Ну, а звать тебя как? Кто отец?

— Вениамином меня… Из Нужаевых.

— Слыхали, слыхали. Председателем сельсовета в Алове. Большевик.

— Я за него не в ответе.

— Так ведь это из его приемышей! — громко сказал тот самый конвоир, лицо которого показалось Вениамину знакомым. — Венькой звать — это точно. Платон-то прогнал его со двора. Он, — кивнул конвоир на Вениамина, — евошнюю дочку обрюхатил.

Наконец Вениамин узнал в говорящем Нестора Латкаева. От громких голосов проснулись остальные, подняли головы. Приглядевшись, Вениамин узнал многих аловских мужиков: вон Пантелей Алякин, вон Евсей Мазылев, Глебов сын…

— Здорово, парень, — Нестор кивнул Вениамину. — Долго тебя не видать было. Ты откуда сюда?..

— Из Пензы. Я там стрелочником служил, — соврал Вениамин, подозревая, что никто из этих людей не знает о его коротком пребывании в ардатовском учека.

— А куда шел? — спросил лысый.

— Работу ищу.

— Большевик?

— Не… Я из Алова, — прикинулся Вениамин.

— Я спрашиваю: ты — большевик?

— Нет.

— Ляксандр Иваныч, бают, он графских кровей, — сказал Евсей Мазылев.

— Гм… Что-то припоминаю. — Лысый потер ладонью лоб. — Значит, не большевик. А ведь многие из Валдаевых — коммунисты. Этот Гурьян — чекист, а нынче и Семен, Платона Нужаева сын, к этому самому Гурьяну пожаловал, тоже в чека работает.

— Я за них не в ответе.

— Верю, что не врешь. Давай знакомиться: Люстрицкий Александр Иванович. Слышал что-нибудь о таком?

— Слышал…

У Вениамина отлегло на душе. О его работе в чека никто не знает… На этот раз повезло.

Люстрицкий заговорил с ним о политике, но Вениамин прикинулся простачком: мол, ему все равно, кто красный, кто черный, кто белый, — он хочет быть сам по себе.

Оказалось, отряд Люстрицкого был создан неделю тому назад, после того как на сходке в Алове объявили призыв в Красную Армию. Те из молодых аловцев, которым не по нутру пришлась Советская власть, дезертировали — ушли в леса. Из них-то и состоял отряд Люстрицкого. Входило в него также пятеро из мордовского села Баево. Всего в отряде — двенадцать штыков. Ушли далеко от Алова и теперь кормятся возле женского монастыря — игуменья настроена против новой власти и всячески их поддерживает.

Оказавшись в отряде, Вениамин твердо решил удрать из него при первой возможности.

Многие аловские парни были призваны в Красную Армию.

Собрался на фронт и Андрей Нужаев.

Перед отъездом из Алова решил навестить Ивана Шитова, своего деда по матери, — тот жил на пчельнике недалеко от села.

Шел знакомой с детства дорогой — через зеленый подлесок на Красивой горе, мимо Лодомова озера, где мальчишкой пас скот после первого снега. Как-то в детстве на этом озере он провалился под весенний, ломкий лед. Еле-еле выбрался на берег, прибежал домой промерзший и мокрый до нитки. Потом долго трепала его лихорадка — все плыло перед глазами, чудились голоса, которые звали его на улицу, и он часто подбегал к окну, хотя домашние говорили:

— Не откликайся лихоманке: не отстанет.

А вот и пригорок, под которым начинается озеро Бороново, в которое пахари в старину погружали размачивать рассохшиеся деревянные бороны. Однажды в детстве, когда нес дедушке ужин, дошел до этого пригорка и остолбенел от ужаса: у самого берега качалась лодка, а на лодке стояло огромное чудовище. Вместо головы на плечах торчало подобие лукошка. «Черт! — пронеслась мысль. — Малявок ловит!» И вдруг бес назвал его по имени. Андрей хотел было бежать, но ноги словно приросли к земле. Чудище стащило с плеч подобие лукошка и превратилось в дедушку. Потом позвало:

— Ты чего там стоишь? Подь сюда.

— Перекрестись! — не своим голосом закричал Андрюшка оборотню.

Тот перекрестился. Андрюшка подошел.

— Дед, чего у тебя на голове было?

— Роевня.

— Для чего?

— От комаров.

— А я подумал, ты — черт.

И вспомнив об этом, Андрей улыбнулся и остановился на берегу. Дружно хохотали лягушки. Тут и там белели кувшинки, словно дремали в голубом дыму. От них исходил махорочный запах, как от курильщиков. Этот запах почему-то напомнил деда Урвана Якшамкина. Когда-то они вместе пасли коров. Бывало, проснешься в три утра, — еще темно, — а пока идешь по селу за стадом, досыпаешь на ходу. Наткнешься на первый попавшийся куст в лесу, и тот окатит тебя с головы до ног холодной росой — и сон точно рукой снимает… Стыдно было ходить с пастушескими поборами от избы к избе на троицу и петров день. Как-то сказал Урвану:

— Не стучись к Зориным, мы перед ними виноваты.

Накануне, отмахиваясь от слепней, зоринская корова обмотала вокруг дубка свой хвост и оторвала его почти под корень.

— Это не резон! — басовито ответил Урван. — Эй, кто дома есть? Хозяйка, пастушное нам спроворь.

Стыдно было глядеть в глаза Галине Зориной, которая вместе с матерью вынесла им каравай и несколько яиц…

А вон и дедова пасека.

Андрей ускорил шаги.

Призывная комиссия в Алатыре признала Серея Валдаева негодным к военной службе, и прощаясь с ним, Андрей сказал:

— Жалко… Вместе служили бы. Домой приедешь — Гале Зориной привет передай. Скажи, что мы тут еще два месяца пробудем.

Жили новобранцы в Красных казармах. Учились военному делу. Из окрестных сел к ним приходили родные с котомками, полными домашней снеди.

А перед отправкой на фронт к своему брату Герасиму приехала Галя Зорина. И не только к брату… На перроне, когда прощались, она подошла к Андрею.

— Путь тебе добрый.

Андрей хотел поцеловать ее, но постеснялся Герасима.

С конца перрона крикнули:

— По вагонам!

Затараторили колеса по рельсам. И глядя в распахнутую до отказа дверь товарного двухосного вагона, Герасим запел:

Новобранцы подхватили: