— По-моему, он плохо кончит.

— Да уж наверняка. Ванька, его старший брат, помните?

— Ванька Клюнин? Ну как же, как же. Жлоб, еще здоровее Ишака. Они с того края магазин обокрали. Шпана!

— Верно. Два года дали. Потом вернулся и Москалева — был тут такой пьянчужка, вроде Чиликина, — облил керосином и поджег.

— Ну и… судили его?

— Семь лет дали. Родители его вообще до ручки дошли из-за них, идиотов. Один сидит, другой куролесит.

— Скоро сядет.

— Ой, не надо!

— Почему?

— Ну как же, сядет, значит, натворит что-нибудь, искалечит кого-нибудь. Нет уж, пусть гуляет…

Быстро смеркалось. На открытых местах было еще светло, хорошо различимы были сама дорога, и гравий на бровке, и придорожные канавы, заросшие бурьяном, но когда въехали в лес, пришлось включить фары. Даль дороги, изгибы и низины затягивало туманом, из болот поднимался пар, пахло прелью, торфяным духом, влагой. Где-то прокричал филин, даже шум машины не заглушил его скорбного воя. Между густыми сошедшимися кронами пятнисто светилось еще яркое небо, а внизу таились мрак, плесень, комарье и лягушки — завели свои ночные трели и трещали без умолку, как цикады.

Проехав между двух корявых, словно отпрянувших друг от друга рябин, Николай вырулил на поляну к часовенке, заглушил двигатель, прислушался. Катя поглядывала то на него, то на освещенный подвесными лампочками «самовар».

Гудел трансформатор, мигали фиолетовыми огоньками неонки на выносном пульте, брезентовый полог был сдвинут в сторону, над жерлом «самовара» струилось оранжевое свечение. Озадаченный Николай вылез из машины, заглянул в часовенку. Там никого не было — басовито гудел главный пульт, светились лампочки подсветки приборов, бегали, перемигиваясь, неоновые глазки счетчиков импульсов. Не видно было людей и в палатке. Они заглянули в сарай — никого, лишь многоэтажные полки с банками конденсаторов.

«Самовар» набирал мощность — воздух над ним светился размытой струей. Мерцая, вздрагивая, пульсируя, она то сжималась и тускнела, то вытягивалась ввысь и разгоралась, освещая палатку и баллоны с газом бледным прозрачным светом. Свист постепенно утончался, звук становился свиристящим, в нем проскальзывали басовитые нотки. Уже не слышно было гудения и перещелкивания приборов. Струя тянулась все выше и выше, красные тона отогнало к краям — в центре возник ярко-белый стержень, который, все утончаясь, рвался ввысь, пропарывал острием ночную мглу. Шум перешел в рев, свист — в треск, будто разрывали стеклоткань.

Николай вставил в уши заглушки и хотел было пойти к баллонам, чтобы отрегулировать подачу газа, но тут из темноты на поляну выбежали Вадим и Олег. Оба несли трехлитровые банки, в которых что-то прыгало, шевелилось, дергалось. Вадим пробежал мимо Николая со своей кривой ухмылочкой. Олег, виновато потупясь, пробормотал что-то и припустил за Вадимом к «самовару».

Николай осмотрелся. Они стояли с Катей между сараем и установкой. Все пространство вокруг «самовара» было хорошо освещено. Трава выкошена, вытоптана, от часовенки к навесу проложены дощатые настилы, чтобы не мочить ноги во время дождя, — ионизаторы питались высоким напряжением, поэтому влажность тут имела большое значение: могло крепко тряхануть при случайном прикосновении к высоковольтным проводам. И только теперь он заметил, что от нижнего, всасывающего конца трубы до часовенки вдоль по настилу выстроились стеклянные банки с завязанными марлей горловинами. Он поманил за собой Катю, подошел поближе. В банках шевелились какие-то существа — зеленоватобурые, глазастые, пупырчатые. Присев на корточки, он присвистнул от удивления — лягушки! Вяло ползают друг по дружке, пялятся выпуклыми глазами, гладят лапками стекло в тщетных попытках выбраться наружу. Сначала ему стало смешно: при чем тут лягушки, абракадабра какая-то! Но, оглядывая этот странный ряд из банок, он понял, что все это неспроста, тут затеян какой-то эксперимент. Это его возмутило — вместо того чтобы заниматься темой, градуировкой и самими испытаниями, эти два изобретателя развлекаются опытами над живыми существами! И еще тайком от него, главного тут хозяина!

Возмущенный, но и заинтригованный, Николай пошел к установке. Вадим и Олег раскладывали по пол-литровым банкам с марлей, стоящим таким же рядом в противоположном направлении, свежую добычу из трехлитровых банок. В первой банке, у самой трубы, свернувшись кольцами, лежала небольшая гадючка. В остальных сидели лягушки, кузнечки, какие-то жуки, бабочки. Размах предстоящего эксперимента поразил Николая — эвон как развернулись! Разговаривать было невозможно из-за шума, и Катя лишь разводила руками, показывая, как она удивлена.

Вадим впереди, Олег — за ним пронеслись мимо них в часовенку. При этом Вадим нахально подмигнул Николаю, дескать, подожди, не то еще будет. У Олега вид был запаренный, волосы потными, слипшимися сосульками висели на лбу и на затылке, в глаза он не смотрел, боялся.

В часовенке раздался щелчок пускателя, и «самовар» тотчас взвыл, входя в форсированный режим. Струя сжалась в тончайшую иглу, скользнула в небо и вытянулась сияющей струной, конец которой неразличимо терялся в вышине. Николай кинулся в часовенку с намерением немедленно отключить установку, но из дверей, чуть не сбив его, выскочили друг за другом Вадим и Олег и как-то странно, вприсядку стали продвигаться от банки к банке, разглядывая содержимое и делая записи в своих блокнотах. Николай тоже присел над банкой — лягушки в панике, отчаянно прыгали на стенки, давили друг друга, потом вдруг повалились навзничь и замерли, чуть подергивая лапками. И дышали они как-то странно: сначала часто, жадно, разинув пасти, потом все реже, как бы нехотя, лениво. Николай удивленно глядел на них, теряясь в догадках: что это — шок? отравление? смерть?.. Что так подействовало на них? Неужели «самовар»? Похоже, он. Но что именно? Звук? Излучение? Ионизация? Поле?

В других банках происходило то же самое, только чем ближе к установке находились банки, тем картина была определеннее: лягушки, кузнечики, жуки — вся живность уже не подавала признаков жизни.

Труба ревела, сипела, изрыгала в небо раскаленную струю. Николай забыл обо всем на свете: о своих экспериментах, о Кате, о сложностях дома — здесь, в Камышинке, и в городе с Аней. Забыл он и о том, что форсажный режим съедает слишком много ацетилена и его может не хватить на опыты для диссертации… Согнувшись, он переходил от банки к банке, все ближе к трубе, к ее всасывающему патрубку, вокруг которого тоже появилось слабое фиолетовое свечение.

Наконец он оказался возле банки с гадюкой. Змея была еще жива. Ее раздувшееся туловище жирной селедкой заполняло всю банку. Головка с вытаращенными глазами и разинутой пастью, продырявив марлю, стояла торчком и мелко-мелко подрагивала.

Проведший треть жизни в деревне и бегавший чуть ли не круглый год босиком, он не боялся ни змей, ни пауков, ни клещей. Никогда он не мучил ни кошек, ни собак, ни лягушек. Правда, нередко приходилось видеть, как режут на мясо поросенка или бычка, однако при этом особо не переживал — дело житейское, нужное, такое же, как свернуть голову курице или индюку. Но теперь эта молодая сильная гадюка, подыхающая на его глазах неизвестно отчего, вдруг ошеломила его, вызвала не жалость, сострадание, а отвращение, чувство брезгливости, как нечто чуждое, враждебное, из иного мира. Как будто не сама земная жизнь взывала к нему с последней отчаянной мольбой о помиловании, а исчадие злых сил билось в попытке прорваться сквозь барьер. И еще одно чувство владело им — жгучее любопытство, прямо-таки жажда узнать, что же это такое, что происходит, почему гибнет живность? Жажда эта была столь сильна, что даже вызывала тошноту.

Мысль его, помимо его воли, заработала в единственном направлении — что бы такое придумать, что бы такое изобрести, чтобы выяснить, что же происходит с этими тварями, что их губит? Еще в городе на малых моделях он проверял плазменную струю — заметного излучения там не было. Здесь же… здесь могло появиться… Ему не хватало знаний вообще и по физике в частности. Он плохо представлял себе, что происходит в ускоряющейся струе плазмы высокой температуры в поле высоковольтного электрического разряда да еще с магнитными вихрями, — проводил ли кто-нибудь когда-нибудь такие расчеты, он не знал, а математической подготовки, чтобы самому провести расчеты, ему явно недоставало. Другой на его месте выключил бы установку, поехал бы в город, обложился книгами и через месяц-два вернулся бы с полным пониманием, того, что тут происходит. Но он был бы не он, если бы сделал именно так! Да и кто сказал, что великие открытия делаются осторожными педантами?! Насколько ему известно, почти все значительное, что было открыто в физике за последние три столетия, было открыто импульсивно, случайно, порой с риском для жизни, как, например, излучение урана и радия. А отчаянные эксперименты Рихмана, сподвижника Ломоносова: не сробел мужик замахнуться на самое грозное атмосферное явление — молнию! И поймал-таки, хотя и поплатился за это жизнью. А супруги Кюри — Пьер и Мария Склодовская — знали, что излучение чрезвычайно опасно, но все равно продолжали опыты! Мария Склодовская погибла от лейкемии… А физики-атомники нашего века — им несть числа! — шли на ощупь, складывали вручную штабеля из урановых брусочков, беря на себя первые незримые удары цепных реакций; любовались невиданными свечениями и потом слепли, обжигали руки альфа-частицами, травились коварными сублиматами, плутонием, ртутью, фтором, бериллием, — шли, теряя самых лучших, самых отважных, приобретая крупицы знаний, которые и составляли смысл их поиска, борьбы и страданий… Конечно, жизнь человека бесценна, ее нельзя «разменивать» на какие угодно важные открытия и научные подвиги, но только, по его, Николая, мнению, жизнь хороша еще и тем, что в какой-то момент может явиться последним, самым веским аргументом, самым веским доказательством, самым крупным козырем, и человек может поставить ее на карту. Во всяком случае, свою жизнь он поставил бы…