— От райцентра до Камышинки гравийное шоссе, а до полигона — грунтовка. Была. Но дороги ведь живучи.

— В отличие от людей… Ну ладно. Еще есть вопросы к нашему аспиранту? Нет? Тогда так и запишем: одобрить идею, конструкцию и методику испытаний. Думаю, этот ваш «самовар» может оказаться весьма перспективным прибором. Весьма перспективным! Но надо его как следует испытать. Как следует! И вот еще что. Давайте-ка напишем письмо в райком партии и попросим поддержки. А я позвоню в отдел науки обкома, пусть-ка они звякнут в райком. С письмом будет солиднее, а со звонком — надежнее. Все, друзья мои, за дело!

2

Николай выехал на рассвете. Было еще сумеречно, еще по-ночному, желтым мигали уличные светофоры, и пусто было, как ночью, но небо уже открылось, раздалось ввысь и вширь, засветилось, заиграло полутонами, вбирая в себя яркость близкого весеннего солнца. Николай пролетал перекрестки на полной скорости, не беспокоясь, есть там кто по сторонам или нет, — верил в свою счастливую звезду, в исключительное везение. Гнал, торопился до обеда попасть в Камышинку, застать отца на месте, разом решить все вопросы. Когда на днях говорили по телефону, отец предупредил, чтоб поторапливался, а то вот-вот грянет заготовка кормов — тогда ищи ветра в поле! Потому и не стал дожидаться Аньку с Димкой — сынишка, бедолага, так рвался в эту первую дальнюю поездку с отцом! Даже жалко стало мальчишку: уснул вчера весь зареванный. Хорошо, Аня понимает, в данной ситуации каждый час для него дорог, успокоила Димку и сама была умницей: собрала в дорогу, подарки для родственников подыскала — каждому что-нибудь полезное и приятное. Другая на ее месте фыркнула бы, надулась — еще бы, на новой машине, купленной на деньги ее деда, и без нее?! Нет, с Анькой ему повезло, понимает, старается, терпит, правда, все воспитывает, частенько перебарщивает, хочет, чтобы мужик был на уровне. А он такой и есть, на уровне, хотя не всегда удается побороть в себе деревенскую дичь, но дайте, братцы, время, он еще покажет! «Самовар» — это лишь начало, самый первый шажочек…

К машине Аня подарила ему итальянские темные очки, купленные их соседкой Ларисой, женой Вадима Ишутина, в магазине Внешторга, но он редко надевал их, предпочитал видеть мир в натуральных красках. Тем более ни к чему было напяливать их сейчас: дорога открыта до самого моста, там перекресток, ему по прямой вдоль реки, впереди ни одной машины. Он поднажал на газ, «жигуленок» резво прибавил ходу — за стеклом засвистело. Сто десять, сто двадцать — вот это скорость, в его духе!

Чувство гонки появилось у него, еще когда делал дипломную работу — два года назад. Научный руководитель, Виктор Евгеньевич Мищерин, для которого разрабатывал импульсный источник электронов, приохотил его к чтению американских и английских научных журналов — вот тогда-то, читая статью за статьей о лазерах и об исследовании плазмы, и понял, в каком бешеном ритме ведутся работы на Западе и как надо здорово поворачиваться здесь, в НИИ, чтобы не отставать. Этот вращающийся маховик увлек его своей скоростью, и с тех пор, чем бы ни занимался, где бы ни был, всюду и всегда ощущал упруго пульсирующее время и слышал внутренний нетерпеливый голос: «Вперед, Жиган, только вперед!»

3

Хотя и знал он наизусть каждый поворот дороги, каждый холм и каждый ручеек в родных местах, хотя и ждал того момента, когда вновь увидит свою Камышинку, все же деревня открылась как-то внезапно, с холма, на вершину которого вынесла его дорога.

Отсюда Камышинка выглядела маленькой, затерянной среди рощ, полей и болот. Видны только крыши, телевизионные антенны да электрические столбы с перекладинами. Справа, там, где дорога скрывалась за кустами черемухи, тусклым зеркалом блестело озеро. Лет десять назад, Николай тогда заканчивал седьмой класс, в одну ночь сгорел от молнии веселый соснячок, росший на косогоре по правую руку от озера. Прошло уже столько лет, а гарь так и не заросла, так и стоит голая, рыжая, мертвая.

Слева, прорезая поля и рощи, тянулись три высоковольтные линии: две рядом — мощные, рогастые, с высоченными разлапистыми мачтами и тяжело провисшими проводами, третья чуть поодаль — низенькая, на бетонных опорах, с бетонными же подпорками, неказистая по сравнению с могучими соседками. По первым двум энергия подавалась транзитом от ГЭС в южные районы Сибири и в Казахстан. Третья питала сельские подстанции.

Разогнавшись, он вынужден был тут же и сбросить газ — перед въездом в деревню на обочине стоял нарисованный по всем правилам ГАИ знак ограничения скорости — «40». Удивленный новшеством, Николай только теперь сообразил, что едет по великолепной асфальтированной дороге. Еще два года назад в эту пору тут тонули в непролазной грязи мощные ЗИСы и даже МАЗы. Вытягивали их тракторами — не улицы были, а целые карьеры. Значит, кое-что меняется даже в такой глуши…

Нынче поразила его и тишина в деревне: ни лая собак, ни петушиных перекликов, ни обычного в этот час мычания коров, бредущих с ближайших луговин на водопой, и даже репродуктор-колокольчик, в былые времена неутомимо взбадривавший с верхотуры столба всю округу, теперь почему-то молчал. Что-то и людей не было видно. Мелюзга, ясное дело, еще в школе или в детском саду. Ну а старухи? Старухи-то куда попрятались? На печках сидят? В такой теплый день?

Николай съехал с асфальта на выбитую колесами пыльную площадку возле отцовского дома. Помнится, когда-то тут была зеленая лужайка, сюда подкатывали на телегах, в бричках, вечно тут пахло конским потом, сеном, навозом, — нынче председательский дом можно определить по мазутно-масляным следам: где еще толчется столько машин и людей? — у правления да у дома председателя. Нет, не заросла к нему дорожка, никакая трава тут не выдержит, сама земля не выдерживает, разбивается колесами и траками в пыль. Тут и асфальт вряд ли устоит, в пору класть железобетон…

Отчий дом казался пустым — окна распахнуты, но никто не выглянул на шум подъехавшей машины. Все это было подозрительно. Он вылез из машины, прошел чуть вперед, за кусты сирени, разросшиеся у памятника землякам, погибшим во время войны. Памятник из кирпича был оштукатурен и покрашен белой краской. Фамилии — двумя ровными рядами — выведены золотом. Красная звездочка на острие обелиска блестела свежим лаком. Ухоженный цветник, рядочки фиалок и незабудок, аккуратно подстриженная живая изгородь из кустов шиповника, вареные яйца, конфеты, печенюшки, букетики лесных цветов в стеклянных баночках на мраморной плите и в изголовье памятника — все говорило о том, что за памятником следят, обихаживают его — и родственники погибших, и власти.

Раньше, помнится, сорок восемь фамилий было на памятнике, теперь Николай насчитал пятьдесят одну, значит, местные следопыты отыскали еще трех погибших односельчан. Первый ряд открывала его родня: Александров Емельян Егорович — отец отца, его дед, павший в сорок втором под Ленинградом, и Александров Федор Емельянович — старший брат отца, его дядя, призванный в начале сорок четвертого и погибший в возрасте восемнадцати лет в Венгрии, в боях за город Секешфехервар. Еще один брат отца, Александров Виктор Емельянович, пропал без вести, до сих пор ничего неизвестно, поэтому на памятник его имя не занесли…

На центральной площади, напротив старого приземистого, как сарай, правления колхоза стоял дразнящий своей задиристо-модерновой формой двухэтажный клуб, сложенный из кремового силикатного кирпича, добытого у богатого соседа за помощь людьми, рабочей силой. Перед клубом рядком расположились на асфальтированной площадке с десяток машин — «Москвичи», два больших автобуса, «уазики»; зеленый «газик» — служебная машина отца — стоял тут же. Шоферы сидели на ступеньках клуба, курили и чесали языки. В зале сквозь распахнутые окна видны были люди, доносился гомон голосов — собрание! Поэтому-то и колокольчик отключен, и на улицах пусто. Что же это они, с самого утра митингуют? Странно, время-то горячее…