— Кто ж это такой идиотизм придумал?

— ЦУ с района. Твой батька возмущался, возмущался, потом поссоветом приняли решение: никаких талонов, но в страду — ни одной бутылки. Строго.

— А Чиликиным дала? В страду, между прочим…

— Эх, Колечка, не будь ты таким законником. Тебе их смерти хочется? Ну не дай я им, они завтра же помрут. У них и так жизни осталось, наверное, на один понюх, еще и этого лишать. Правильно говорит твой отец, дескать, каждый закон надо применять с умом, не стричь под одну гребенку всех и каждого. Да, Чиликиным дала — из гуманных соображений.

— Из гуманных…

— Ну чё, чё рыгочешь? Думаешь, один план в голове, одна выручка?

— План?

— Ну. Чё удивляешься?

— У тебя тоже план? На водку?

— А как же! Кругом план и у меня. Правда, нынче, после Указа, премия — тю-тю. Чем торговать-то?

— А мне дашь? Из гуманных…

— Ой, а ты же не пил. Неужто начал?

— Нет, нам, ученым, выпивать категорически противопоказано — нейроны гибнут. Идут стакан на стакан. Стакан хряпнешь, стакан нейронов — на помойку, а ими-то как раз и шурупят. Стакан нейронов — это, считай, целая куча мозгов, сто научных открытий.

— Ой-ей-ей, бедненький, как же ты живешь? И баба, поди, не пьет?

— И баба.

— Зачем же берешь?

— За встречу надо выставить бутылец? Как считаешь?

— Надо.

— Вот. Один ученый выступал по телевидению, сказал, что мы алкогольно запрограммированное поколение.

— Как это?

— Ну, алкоголь внедрился во все жизненные ритуалы: за встречу, за знакомство, с горя, с радости, с рождением, на свадьбе, на поминках, в праздники — обязательно под звон бокалов…

— Стаканов!

— И стаканов. Так вот, пока не искореним, трудно нам придется.

— А ты веришь? Можно справиться? Я — что-то нет.

— Веришь — не веришь. Не те слова. Надо радикально, как хирурги: чик — и всё!

— А как?

— Наука придумает…

— Ой, а что ж нам-то, торговле, делать? Чем торговать? Особо тут, в глубинке…

— Цветы будете продавать!

— Цветы?! Ну и чудик ты, Колька! Цветы! Коров цветами кормить?

— Нюхать и любоваться! Вместо клея…

— Ага, мы и так горим каждый месяц, тогда вообще закроют.

— Пойдешь в колхоз, на ферму, все рекорды побьешь, в Москву поедешь, на ВДНХ! Как перспектива?

— Ага, спасибочки! Вон, в «Сельском часе» иногда показывают дояров, вот пусть мужики и рвут руки, с нас хватит. А то и рожай им, и корми их, и скотину держи, а они пузо отращивают, по кабинетам расселись, клопы!

— Чего это ты на мужиков ополчилась? Всех под корень?

— А чё! По молодости, по глупости интересуешься, а потом — тьфу! Можно без вашего брата обойтись — за милую душу.

— Грустный вывод, подружка, очень грустный. Тебе не кажется, что рановато еще говорить таким образом? А?

— Нет, не кажется! Ты там в городе учился, женился, не хочу ни в чем тебя упрекать, твое право, но мы тут свою кашу едим, давимся, да едим, потому как деваться некуда! Куда я от матери? От дома? От скотины? Куда?

— Была б охота… Ты же не прикована, паспорт на руках, вот и решай. Твоя жизнь, ты — хозяйка!

— Красиво говоришь, гражданин начальник! Красиво, да невкусно, съешь — вырвет.

— Неподходящий вариант? Ну, как знаешь. Денежки получите, пожалуйста.

— Ах, ах, вы нас осчастливили, ждем вас еще и еще.

— Вы так любезны, так любезны, буду брать товар только у вас.

2

Николай сунул бутылку в багажник, закрыл на ключик. Возле него затормозил самосвал с голубым капотом — ЗИЛ. Из кабины высунулся, повиснув на подмышке, водитель — лошадиные зубы, нахальные зеленые глаза. Оглянувшись туда-сюда, подмигнул Николаю:

— Бензинчик надо?

Николай прикинул: канистры две мог взять — и вскинул два пальца.

— Семьдесят шестой? — уточнил парень. Николай кивнул.

Шофер махнул рукой: за клуб! — и покатил вперед, к клубу. Николай сел в машину, поехал следом. За клубом, перед глухой стеной, скрывавшей их от всевидящих деревенских глаз, парень шлангом наполнил две канистры. Пока бензин переливался из бака в канистры, он отплевывался, тихо матерился — в спешке хлебнул, засасывая ртом в шланг. Его голое по пояс тело было черно от загара, на плече вытатуированы женский профиль и имя — «Марина». Рассчитываться за бензин пришлось по городскому тарифу — три рубля за канистру.

— Стираются грани между городом и деревней, — сказал Николай с усмешкой.

— Ну, — кивнул шофер, — не горючку толкаю, а умственный труд. Теперь должен шурупить, как еще достать, да как записать, чтоб совпало по спидометру, да еще экономию наездить, да за бутылкой успеть. Тяжелая умственная нагрузка. Физика с математикой!

Он с прыжка скользнул за руль, вжикнул стартером и, рванув с места, умчался как сумасшедший.

Возвращаясь, Николай медленно ехал уже мимо памятника, когда на лужайке возле дома остановился большой бело-голубой автобус. Николай затормозил, решив переждать. С шипением отворились передние дверцы, и первым сошел на землю Олег — личико мамино, тонкое, нос вздернутый, рот маленький, щеки с ямочками, а сам — длинный, нескладный, сутуловатый акселерат-переросток, в кого, непонятно, на ближайшем родственном горизонте таких каланчей что-то не наблюдалось, вся обозримая родня и по отцовской, и по материнской линии среднего и ниже среднего роста.

Вслед за ним легко спрыгнула девушка с холщовой сумкой через плечо, в которой, судя по очертаниям, были книги. Они встали с двух сторон у выхода и помогли спуститься горбатенькой бабе Марфе — ее-то он узнал сразу по синей, в горошинку, косынке, в которой она ходит как будто всю жизнь, и'по седым космам, свисавшим на лицо. Следом за ней полезли из автобуса и другие старухи. Вперемешку с ними выходили школьники в форменных костюмчиках и платьях, с комсомольскими значками на груди и с красными галстуками. Должно быть, догадался Николай, у малолеток сегодня кончился учебный год. Старухи благостно прощались друг с другом, троекратно, по-родственному целовались, крестили друг друга и потихоньку расходились по своим дворам.

Николай дождался, когда автобус уехал, старухи распрощались и расползлись, а бабка Марфа, поддерживаемая с двух сторон Олегом и девушкой, скрылась за Калиткой. Тогда он вылез из машины и зашагал к дому.

Двери были раскрыты настежь. Новая, подстроенная уже без него веранда, старые сени — его обдало духом родного дома: сосновой смолой, березовыми вениками, что парами висели под потолком на гвоздях на задней глухой стене; чем-то плесневелым, огуречно-ягодным, кисло-сладким от кадушек в углу; чуть пряным, потным от висевших на крючках тулупов и зимних кожухов, сыромятных ремней и меховых шапок. Под вешалкой в беспорядке стояли валенки, кирзовые и яловые сапоги, резиновые сапожки, тапочки, сандалии, свернуты были какие-то шкуры, и все это издавало свои ароматы; пахло дегтем, коноплей, войлоком, керосином, крапивой. «Какой смачный, живой дух!» — с волнением принюхиваясь, подумал Николай. И тут на него с лаем выскочил из избы Шарик — черный взъерошенный клубок. Николай даже опешил от такого стремительного и яростного нападения. Но Шарик вдруг радостно завизжал, пригнув голову и виновато скуля, боком-боком закружился под ногами и от избытка чувств пустил лужу. Узнал! Узнал песик! Николай присел перед елозившим на брюхе кобельком, потрепал загривок — Шарик перевернулся на спину, раскинул лапы — чеши! — и отвернул улыбающуюся морду, кося растроганными глазами.

— Кто там? Шарик! — раздался скрипучий голос бабки Марфы. — А ну-ка, Олежек, глянь, кто там.

В доме прозвучали быстрые легкие шаги — пропели половицы. Николай поднял голову, и взгляд его встретился с изумленными, недоверчиво-радостными глазами Олега.

— Коля?! — прошептал он. — Ты?!

Николай поднялся, шагнул навстречу, обнял брата. Олег был хрупкий, легкий. Мышцы дряблые, в талии тонок, весь какой-то мягкий, словно не из костей, а из хрящиков и тоненьких косточек, которые, сдави как следует, так и хрупнут. И смеялся Олег как-то отрывисто, каркающим ломающимся голосом, словно кашлял, при этом забавно примаргивал светло-серыми глазами.