Николай отошел от них. С крыльца по-юношески легко сбегал отец. Издали заметил его и направился быстрым шагом навстречу. Они обнялись, и Николай снова, как всякий раз, когда отец обнимал его, поразился силе отцовских рук. От души обнимет — кости затрещат. Они сжимали друг друга молча, истово, прощающе. Казалось, на то, чтобы взглянуть друг другу в лицо и заговорить, у них не хватало духу. Но вот отец выпустил его из объятий и, хлопнув по плечу, сказал:

— Получили, получили твои депеши. И кое-что уже сделали.

— Да? А что именно?

— Обговорил в райкоме, в исполкоме, с электриками. Понимание полное. Чем можем, поможем науке. Скажешь, в какое место подвести линию, — в неделю и поставим. Десять-двадцать столбов да три провода с изоляторами — это теперь для нас не вопрос! Это раньше — проблема, а теперь — тьфу!

— Вот спасибо! Спасибо, батя! Ты вот такой молодец!

— А ты сомневался? Только трансформатор и прочую шмудистику добывай сам, у нас с этим туго.

— Это я привезу, это как раз есть. А насчет линии — уже решено: к часовенке, на старое болото.

— Что так? Другого места нет?

— Там тихо, спокойно. Зевак меньше будет, да и приборы целее.

— Тебе видней. — Отец поскреб подбородок, сказал озабоченно: — Ты вот что. Мать-то у нас в больнице. Сгоняй-ка в райцентр, навести.

— В больнице?! А что с ней? Недавно вроде звонил, все было в порядке.

— С рукой что-то, поднять не может. Легла на обследование. Значит, съездишь? Машину дать?

Николай, обернувшись, показал на красного «жигуленка», стоявшего возле их дома.

— Вон, видишь? Ничего?

— Ох ты! Пожарная! Ну главное — колеса! Да, — спохватился отец, — мне надо обратно, собрание вести, а ты, значит, иди домой, поешь. Бабка-то в церкви, всех старух отправил, — сегодня праздник, Вознесение господне, — на богомолье. Между прочим, на колхозном автобусе…

— Значит, ничего бабушка?

— Бабка будь здоров! Все в том же духе. А ты опять один? Почему Аню и Димку не взял? Мать совсем уж измаялась, ждет не дождется…

— Да понимаешь, я на один день, кручусь-верчусь, как шарикоподшипник. Сроки режут — во! Работа имеет большое значение — понимаешь? Вот и жмут на меня. Да я и сам понимаю — надо! Очень надеюсь на твою помощь, отец.

— Поможем, поможем. На собрании не хочешь поприсутствовать? Важное собрание.

— О чем?

— Начинаем внедрять расчетные книжки, переход к подряду. Второй год буксует агропром, не знают, с какого боку за нас браться. Вот и решили поговорить с народом, посоветоваться. Тебе интересно? Хочешь послушать?

Николай с кислой миной почесал в затылке, и отец добродушно толкнул его в плечо.

— Ладно, наука, иди гуляй. К матери съезди.

— Обязательно!

Незаметно от скамейки к ним придвинулась Чиликина и, улучив момент, вклинилась в разговор:

— Иван Емельяныч, с сынком вас, с приездом, значит, — сказала она приторно-слащавым тоном.

Отец поморщился, спросил холодно, резко:

— Чего здесь ошиваетесь? Почему не на ферме?

— Да вот, хвораем… Простыли, что ли…

— «Хвораем», «простыли»! — передразнил отец. — Тьфу!

— Вы бы, это самое… подлечили бы нас, Иван Емельянович? — проканючила женщина.

Мужичок сидел с низко опущенной головой и старательно тер ладонь о ладонь, пальцы у него дрожали. Отец сокрушенно вздохнул, вынул бумажник, достал пятерку и подал женщине.

— Смотри, Чиликина, чтоб в последний раз! В лечебницу отправлю!

— Ага, ага, — отрешенно закивала женщина, лицо ее собралось в морщины, рот приоткрылся, обнажив темные покрошившиеся зубы. — Завяжем, вот истинный бог!

Она отошла к скамейке, мужичок тотчас встал, и они торопливо двинулись к магазину, как-то одинаково горбясь и косолапо ставя ноги.

— Ну и парочка! — вздохнул отец. — Крест мой тяжкий…

Николай взглянул на часы.

— А где они сейчас достанут? По указу-то еще не положено.

— Добудут. Тут у них корпорация… Прямо беда! Ну, ладно. После собрания повезу начальство на строительство птичника да по полям, так что до вечера!

— До вечера! Завтра поеду, после обеда.

— Ну, значит, увидимся.

Хотелось спросить еще и про Олега, младшего братишку, но отец торопился, и Николай не стал задерживать его.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

— Томка?! Ты ли это?

— Колян?! Ох ты, бляха-муха! Ну, тебя не узнать!

— Что, сильно изменился?

— Ну! Важный стал и вообще. Городской!

— А ты все такая же, стройная и молодая. На еде экономишь? Или работа нервная?

— А чё нервничать, работаю честно. Служу народу!

— И себе… да? Ну, признавайся, есть мало-мало?

— Ох ты какой, так прямо и выложила все секреты. Лучше про себя скажи. Кое-что доходит до нашей глубинки, но все слухи, слухи… Это не твоя машина возле дома стоит?

— Моя.

— Ох ты! Ну, Колян, это уже уровень! И куртка на тебе — попе! Японская? Ага, «Ойва». Где брал?

— Там больше нет. А что? Надо?

— Не откажусь.

— Тебе? Или милому дружку?

— Фу! Дружков еще баловать — себе! Ну как, сговоримся? Ты себе еще добудешь. А, Коля?

— Нет, Томчик, не подторговываю, пока хватает.

— А может, продашь по дружбе?

— Нет, сам люблю форс.

— Да-а, тебе идет. Вообще ты молодец, выгребся из этой дыры. А мы — цветем и пахнем…

— Ну, ну, не прибедняйся, в ушах, на руках — золото, а под халатиком — дефицит…

— Был дефицит, до восьмого класса берегла, дура! Мог бы и тебе достаться, если б не куролесил тогда с Веркой Токмаковой. Помнишь или забыл?

— Такое не забывается! А что с Верой? Здесь? Или…

— Или. У нас же парадоксы. Парни почти все в навозе остались, а девки, я не в счет, раскатились — кто куда. Верочка твоя аж в Хабаровск, три карапуза, муж монтажник, свекруха ведьма. Счастья — полные джинсы. Кто тебя еще интересует? Клавка? Танька? Любка? Зинка?

— Ну дает! Ты что, протокол вела?

— Не я одна — полдеревни! Так что, Колечка, про тебя все-все известно, смотри, будь осторожней на поворотах.

— Ладно, учту. А как Ванька Пузырь?

— Ванька после школы в армию загремел, остался на сверхсрочную, женился, прошлым летом приезжал — с двумя голопузиками. Баба у него вполне, по нему, такая же мордоворотка. Счастливы — ажно поседели оба, гыркаются на всю улицу, он ей поддает.

— А чего?

— Пьет.

— Он?

— Она!

— Двое детей и пьет?

— Хорошо еще не колется. А то у нас мода пошла, дурошлепы колются и клей нюхают. Весь мак по огородам пообрезали.

— А ты? Не балуешь?

— Что ты?! Мне моей жизни хватает — отрава!

— Мужик дрянь?

— Эх, Коля, Коля, городской, а вопросы задаешь какие-то наивные. То, что мужик дрянь, это как бы само собой… Да эх, о чем мы! Лучше про себя, Коля, ты- то как? Обженился, сын растет. Это мы знаем, по деревенскому радио передавали. А сам-то доволен?

— Я-то? При жене, при квартире, при машине — чего еще надо? По современным стандартам — да!

— Дурака валяешь. Знаю тебя, не за тем в город драпанул, в науку влез. Тебе, Колечка, высоко летать хочется, и мозги ты мне не запудривай. Высоко! А сюда завернул лишь на минутку, блеснуть, покрасоваться, пенку снять с жизни. Вот-де какой я, глядите, кто помнит! Гордец ты, Колечка, гордец.

— Гордец? Ха-ха. Гордец — не подлец, а молодец.

— Верно. Я ж ничего, так, размышляю про себя. Может продавщица поразмышлять?

— Ну, разумеется, если есть чем…

— Ох ты, язвенная моя болезнь!

— А что это густота такая на прилавках? Кильки в томате да помидоры зеленые маринованные — любимое кушанье сельских тружеников?

— А семь лет назад гуще было? Икра и крабы стояли? Народ, знаешь, как-то отвык от продтоваров в магазине. Соль, спички, мыло имеются — и довольны. Продтовары сами делают.

— А это самое?

— О! С «этим самым» большие строгости. Одно время по талонам выдавала, чуть ли не передовикам, как поощрение. Хохма, да?