— Стой тут, жди, через двадцать минут буду, — сказал Петька и, покрутив возле виска, добавил: — Ты чё, чокнутый, с канистрой носишься? У нас тоже ГАИ есть. Скройся!

Парень ошалело закивал и исчез из поля зрения. Петька выехал на дорогу, презрительно сплюнул через левое плечо, проворчал:

— Охламон! Выставился! Сейчас пенсионеры озверели, запишут номера, актик в ОБХСС и — привет!

Впереди показался магазин, Петька начал было притормаживать, но Николай махнул «на проход», и Петька со злостью дал газу.

Николай соображал, как же все-таки обесточить птичник. Они поехали за околицу, промчались мимо птичника — замелькали столбы линии, идущей от подстанции к птичнику. И каждый столб посылал Николаю немой сигнал — думай, думай, думай!

А вот и подстанция. Николай жестом велел Петьке свернуть к воротам. Ключ оказался под ковриком, и Николаю не пришлось взламывать шкафы. Первым делом он обесточил линию к птичнику — поворотом рукоятки пускателя. И тут его осенило: спичкой заклинить якорь пускового реле! Он не курил — спички нашлись у Петьки. Реле надежно заклинилось — чтобы отыскать спичку, пришлось бы изрядно повозиться… Затем он включил линию к «самовару», закрыл шкафы, ключик положил под коврик и — в машину.

Петька домчал их до полигона за семь минут. Как сумасшедший крутанулся на поляне перед часовенкой, вздыбил машину жесткими тормозами. «Счастливо развлекаться!» — прокричал на прощание и газанул так, что колеса яростной пробуксовкой швырнули комья подсохшего дерна.

Часовенка, «самовар» под навесом, палатка с оранжевым верхом, сарай — все было на месте и все казалось каким-то иным, странным, похожим на театральные декорации. Черное небо висело неестественно низко, было тяжелым, давящим. Окружающий поляну лес как-то мрачно придвинулся со всех сторон и многозначительно пошумливал, словно там, в сумеречной его глубине расхаживал кто-то огромный, шелестел листвой, ломал сухие ветки. И не было слышно трещоточников — все мелкое попряталось, притихло в ожидании чего-то страшного, неумолимо надвигающегося…

Николай и Катя стояли друг возле друга в какой-то истоме, настороженном ожидании, что вот-вот появится тот, кто бродит там, в лесной чаще. Николай взял у Кати сумку, поставил на землю. Шум затих, и это как бы разрешило все их сомнения. Катя, вздохнув, прислонилась к нему, подняла лицо, ждущие глаза. Николай обнял ее, но Катя вырвалась, отступила, умоляюще глядя на него и прижав руки к груди.

— Нет, нет, прошу тебя, — быстро сказала она, отступая еще дальше.

— Ну как хочешь, — Николай пошел к часовне.

— Коля! — позвала она.

Николай остановился. Катя, склонив голову* медленно-медленно подошла к нему, вскинула руки ему на шею, прижалась.

— Я совсем без гордости, да? — сказала она.

Николай подхватил ее на руки, понес в палатку… Потом они долго лежали молча, и Катя нежно водила травинкой по его груди, по бровям, трогала губы.

— Хочу, чтобы мы были вместе… Всегда. Понимаешь? — сказал Николай. — Потому что… Потому что… Я, Катя, очень люблю тебя…

Катя прилегла на подушку, подложила под щеку сложенные ладони. Николай склонился к ней — она улыбалась. Он погладил ее по щеке, поцеловал.

— Ну, что молчишь? — спросил тихо, на ухо.

— Не знаю, Коля, — ответила она тоже шепотом. — Ничего я не знаю.

Яркая вспышка осветила палатку — страшный трескучий грохот обвалом раскатился над поляной. Придерживая край простыни, Катя встала на колени. Николай тоже поднялся, с тревогой прислушался.

— Гроза, — прошептала Катя. В полутьме палатки едва различимы были черты ее лица, лишь глаза, расширенные, маслянисто-черные, да руки, прижатые к подбородку, выдавали ее страх. Собрав одежду, Николай выбрался из палатки. Тьма еще более сгустилась, в воздухе что-то потрескивало, пахло озоном. Он оделся, перебежал под навес. Долгожданная прохлада, поднявшийся ветер взбадривали, настраивали на работу.

— Катя! На выход! — прокричал, пробегая мимо палатки.

Катя быстро оделась, вышла на поляну. Николай крутился возле «самовара», дверь в часовенку была распахнута, внутренность освещена. Сильный порыв ветра вздул брезентовый полог, зашумели верхушки деревьев. Резко похолодало. Катя сполоснула лицо и руки под умывальником, стряхивая капли, побежала в часовенку, вытерлась полотенцем, висевшим на ее персональном гвоздике.

Николай открыл газ, труба засипела, наверху вспыхнуло пламя, язык вытянулся, заострился, начал сворачиваться жгутами. Гудение перешло в рев, игла рванулась ввысь, к тучам, ползущим сплошной черной массой. Температура в игле нарастала, Николай следил по прибору, установленному тут же под навесом. Пучки бабкиной травы зверобоя раскачивало ветром. Краем глаза он видел и Катю, стоявшую у пульта с журналом в обнимку. Ее донимали комары, она то и дело отмахивалась от них, переступая с ноги на ногу, потирала одну ногу другой, встряхивала головой. «Босиком?!» — удивился он, но рев трубы, последовательность операций захватили его, и он весь ушел в испытания, в управление иглой, разгорающейся все ярче и делающейся все тоньше и острее. Катя следила за ним, ждала отмашки.

Новый шквал ветра с дождем пронесся над поляной. Капли дождя, летевшие на раскаленную струю газа, взрывались у ее краев, превращались в пар — вокруг иглы возник светящийся ореол, словно она исторгала из своего нутра какую-то оболочку, которая тотчас расходилась тончайшим туманом. Катя вскинула руку, показывая на иглу. Николай выглянул из-за полога, схватился за голову, присел от изумления. Чувство восторга, полета, прорыва к чему-то неведомому, дикому охватило его. Катя сорвалась с места, подбежала вплотную, прокричала, склонившись к самому уху:

— Гроза! Не боишься? Можно?

Он сграбастал ее, вместе с журналом, поднял, закружил, бегом отнес в часовенку, поставил перед пультом.

— Мы — боги, Катька! Не бойся! Прорвемся сквозь тучи! — прокричал он и кинулся назад.

Игла ревела, грохотала, заглушая порывы ветра и шум дождя. Николай поднял руку, скосил глаза на часовенку — Катя застыла в ожидании сигнала, готовая по его отмашке засечь взглядом расположение сразу шести стрелок на контрольном пульте. «Раз!» — и пошел первый отсчет… Николай точным рывком добавил газа в струе и — «Раз!» — второй отсчет… «Раз!» — третий… «Раз!» — четвертый…

Небо разломилось на куски — игла уперлась в узел разлома, белое пламя скользнуло между серыми кусками разорванных туч, вспыхнули нежные сполохи, и вдруг толстые лапы струящегося огня впились мощными когтями в башенку часовни, в угол сарая и черный бак висевшего на столбе трансформатора. Ярчайшая пелена скрыла внутренность часовни, кольцо деревьев, палатку и саму поляну. Наступил мрак, который, казалось, стал растягиваться, сухо трещать под действием рвущегося изнутри света, и вдруг снова вспыхнуло, огненные шары взметнулись ввысь, заклубился то ли дым, то ли пар, с чудовищной силой треснуло, ахнуло, заскрежетало и пошло грохотать, ухать, стонать по всей округе…

Николай очнулся от острой боли в ноге. Сильно пахло озоном, газом и чем-то паленым. На месте развороченного «самовара» клубились искореженные обломки. Оглушенный и ослепленный, Николай лежал, подвернув под себя руку, обрывки брезента свешивались к самому его лицу и смрадно чадили. Он перевернулся на бок, отбросил брезент, приподнялся на руках, сел. Боль в левой ноге утихла. Попробовал опереться на нее — держала, значит, просто ушиб. И тут только почувствовал, что идет дождь, холодный проливной дождь, настоящий ливень. Перед глазами плясали яркие огни. Постепенно сквозь стену дождя он с трудом различил часовенку и черный проем двери…

Опершись рукой о мокрую землю, он вглядывался в черный прямоугольник — вглядывался и ждал, ловил каждый шорох, каждый звук, но черный дверной проем хранил мрак и неподвижность.

Он вскочил, кинулся в часовню, поскользнулся на мокрых досках настила, упал. Попытался подняться — ноги разъезжались, скользили, и он все падал, падал, падал. Встав на четвереньки, он вполз в часовню и ощупью двинулся в полном мраке. Руки его наткнулись на что-то мягкое и теплое — Катя! Он осторожно нащупал ее лицо, склонился ухом к груди, но шум собственного сердца заглушал все остальные звуки. Тогда он повел ладонью по ее руке и в страхе замер — ее пальцы, сведенные, как птичьи когти, были твердыми и холодными.