Аня засмеялась, но не обидно, а мягко, понимающе. Старуха вздохнула, покачала головой.

— Ну, бог с вами, живите, как знаете. Нам-то чё, недолго уже осталось коптить. Вот, — бабка Марфа указала на дремавших куриц, — малых этих жалко, уйдем мы, старые, а их и погладить некому будет, все только хватать да хрясть. Ох-хо-хо. Молочка-то хошь парного? Или кваску с погребу?

— Кваску бы, — попросила Аня. Старуха ей нравилась, и чувствовала она себя уже не так неуверенно, как полчаса назад.

Бабка Марфа спустилась с крыльца, пошла в дровяник. Там на земле стояла крынка, прикрытая круглой фанеркой. Бабка указала Ане на крынку — самой наклоняться трудно — дескать, бери и пей. Аня напилась — квас был острый, холодный, чуть сладковатый.

— Олег утром доставал, еще не должон нагреться.

— Ой, спасибо, бабушка! Просто замечательный квас! — похвалила Аня. — А где же Олег? С Николаем?

— Олежек у мамки, в больницу поехал, проведать.

— А скоро вернется?

— Должно скоро. Утром поехал, как встал, так и поехал. Обычно к обеду возвращается.

— А как Татьяна Сидоровна? Как она себя чувствует?

Бабка полоснула ее косым взглядом.

— Чувствует как чувствует, — отрезала хмуро. — Мало ей достается? Говорила ей: не пропущай все скрозь сердце, обороняйся, нет, не может. Вот и перегрузила. Ваня мой тоже бык хороший — на ём пашут, а он других бодает, кто поближе с ним, родных и бодает. Жисть у нас тут, пожалуй, похлеще, чем в городе. Там людей как камней, в случае чего — юрк, и нет тебя, ищи-свищи. А тут куда? В тайгу? В болото? В поле чистое? Вот люди и дубасятся друг об дружку, и чем больней, тем милей. Мало своих забот, еще и с городу подбрасывают непотребщину всякую, пьянь да рвань. Как лето, так от голодранцев стонем, огнем все кругом горит, выйти страшно, того и гляди, пырнут или по башке гвозданут. И все к председателю. А где председатель? А в поле! А где его жинка? А вот она. Ну, тогда и разбирайся. И доразбиралася…

— Но Олег говорил, что вроде бы получше, вроде бы домой скоро.

— Она-то рвется, а врачиха ее на привязи дёржит. И правда, хорошая попалась, душевная врачиха-то, чуть чего, сама бегит, на машине, а то и на лошадке прикатит: как тут моя больная? Соблюдает? А больная — хвост трубой и прискоками по деревне, везде нужна, без ее ни тпру ни ну. В меня, чё ли? Во как у нас! Невестка в свекруху пошла.

Бабка тоненько засмеялась, прикрыв ладошкой щербатый рот.

— Мы с ей душа в душу. Редко, да? Но вот и так быват. Таперя жду не дождуся, когда отпустят. Хозяйство все же, коровка, поросенок, Шарик с Рыжиком да вот две хохлушечки-старушки. Не дала тронуть, мои любимицы. Снесутся и сами придут, скажут. Добрая птица, умная. Не то что некоторые девки из нонешних…

Аня украдкой взглянула на часы, и это не укрылось от бабкиных острых глаз.

— Уже и спешишь? — огорчилась старуха. — Только-только разговорились.

— Нет, нет, — успокоила ее Аня, — это привычка. Я на вычислительной машине работаю, там время расписано по минутам. А сейчас совсем не спешу.

— А глаза неспокойные, глаза-то спешат, — проницательно глядя на нее, сказала старуха. — Говори уж, пока одни. Чё прилетела? За Колькой? Так?

Аня оторопела в первый момент, но собралась, справилась со смущением, не отвела взгляд.

— Нет, нет, что вы! С Колей у нас все нормально. Я из-за машины, правда!

— Ой ли? Старого воробья на мякине не проведешь.

— Нет, нет, — упорствовала Аня, чувствуя, как лицо заливает горячая краска. — Если вы Катю имеете в виду, так Коля мне все рассказал. Ничего между ними нет, то есть, у него к ней…

Старуха не спускала с нее цепкого взгляда, в глазах тлела усмешечка, дескать, мели, Емеля, твоя неделя. Аня даже вспотела, но откровенничать со старухой уже не могла, вдруг возник какой-то барьер, перешагнуть через который было невозможно. Видно, старуха почувствовала это, глаза ее потухли, с рассеянным равнодушием скользнули по гостье в последний раз, и бабка Марфа, кряхтя, уплелась в дом, даже не пригласив с собой Аню.

Аня выпила еще квасу, огляделась. Огород, колодец, баня, стайка с кучей навоза, сарай с сеновалом, поленница, прикрытая от дождя обломками шифера, две несчастные курицы, дремлющая собачка — как все это бедно, скучно, уныло! И это Колькино родное гнездо… Ей стало жалко Николая, себя, Димку, эту убогую старушку, этих несчастных куриц… И если бы бабка Марфа снова завела разговор, наверное, пошла бы на откровенность, облегчила бы душу. Но в доме было тихо, никаких звуков — должно быть, бабка обиделась, залезла на свою печку и лежит там, как злой дух, домовой…

Не зная, что делать, как быть, она присела на ступеньку крыльца, пригорюнилась. «Анна!» — донеслось из дома. Звала старуха. Аня встрепенулась, подхватив сумку с коробкой конфет, заспешила в дом.

Бабка Марфа накрывала на стол. Двигалась тихо, ловко, шустро — только что казалась немощной старухой, а тут чуть ли не вприпрыжку.

— Садись-ка, поешь с дорожки, а то на пусто брюхо и душа глуха.

Бабка вытянула ухватом из черного зева печи чугунок, поставила на стол, на закопченную круглую фанерку, за ним вылезла из печи огромная черная сковорода, прикрытая тазиком. С краев из-под тазика жировито поблескивали разомлевшие оладьи. На столе уже ожидали миски со сметаной, зеленью, топленым маслом, медом. В чугунке, когда бабка сняла крышку, оказалась тушеная картошка с мясом. Бабка хитро приморгнула, легким скользом метнулась в угол, вынула из подвесного шкафа граненые стаканчики, бутыль с мутной жидкостью, поставила на стол, села напротив Ани, разлила из бутыли по стаканчикам.

— Ну вот, со свиданьицем! — Бабка потянулась чокнуться. Аня замотала было головой, но бабка сунула ей в руку стаканчик, пристукнула своим и, не дожидаясь, выпила залпом.

Аня вдохнула сладкий бражный дух — а была не была! — и выпила все до дна.

— Ты уж не взыщи за угощение, — сказала старуха, по-своему поняв гримасы, которые строила гостья. — Живем скромно. Сын — председатель, зарабатывает хорошо, а ничего такого нету, как в городе. Кушай что бог послал.

Аня кое-как перевела дух — бражка была крепкая, шибанула в глаза, в нос, жаром прокатилась до самого нутра. Бабка наложила ей целую гору картошки, щедро зацепила ложкой сметаны, Аня удивлялась сама себе — давно не ела с таким аппетитом. Бабка заткнула бутыль пробкой и унесла в шкафчик.

— Бражка пьяная, больше не дам, а то ты у меня, девка, песни запоешь, — сказала смеясь. — Мне так и стаканчика много, в пляс пойду, на всю деревню.

Она раскраснелась, глаза блестели. Аня смеялась, уплетала оладьи с медом, в шутку ругала городскую жизнь, всерьез хвалила деревенскую.

— Ври больше, — говорила бабка, довольная, что гостья разговорилась, — то- то всех так и тянет в город. Одне старухи по деревням сидят, как пауки по углам. А девок как медом манит — самые ленивые да глупые и те в город подались, а уж огоньки-светики все там. Вот и Катя собирается, в этот, как его, в институт поступает…

Аня чуть не подавилась от столь резкого поворота в разговоре. Бабка усмехнулась, погрозила ей.

— Жуй да глотай, отвечать — потом. Я, девка, жисть прожила, мне ничё не надо говорить, все вижу сама. Тебя, к примеру, малых наших, Олежку. Оне пыхтят, царапаются, молчат, а мне и безо всяких слов видно, кто чем дышит. Вот ты — приехала Николая выручать. И правильно! Правильно, Анна. Потому как Катя ему не пара, ему такая, как ты, нужна. Он парень шальной, ты твердая, знаешь, чего хочешь, а Катя — что? Птенчик неоперившийся, пушочек — куда ветер дунет, туда и несет. Об себе, об жизни еще никаких понятий, одне глупости в голове. А сердчишко чистое, хорошее* доброе. Мужика вести надо, твердость надо иметь, а она что? Будет как две щепочки водоворотом крутить. У них нонче хмель, прямо тебе скажу, можешь и уколоться больней больного. Но ты стерпи. Хмель пройдет, оне и разбегутся. Не пара, она ему, и он — ей. А ты пережди, перетерпи. Знаю, не просто, но ты же мать, терпи ради мальчика, ради Димочки, правнучка моего. Зло на зло — не много ума надо. Распустил себя и давай круши. А сдержать, пересилить злобу — вот и воздастся за терпение, за страдание твое.