В доме свет не горел, но из раскрытого окна доносились голоса — женский и басовитый Пролыгина.

— Герман! — позвал Николай. — Взгляни, кое-что важное.

В темном окне возникла встрепанная физиономия, голые плечи — Пролыгин. Рядом высунулась полуодетая Томка — белое в сумерках лицо, крашеный черный рот, тонкие ломкие руки.

Пролыгин кивнул и прохрипел:

— Ну чего?

— Опять вырубил?

— «Самовар» твой? Не-ет, не касался.

— А кто?

— Птичник, должно быть.

— Надо включить, работа стоит, хоть стреляйся.

Пролыгин почесал в затылке, промычал что-то, исчез внутри дома, вскоре вышел в майке и брюках.

— Не серчай, Коля, но я тут ни при чем, истинный крест! — побожился Пролыгин. — Хочешь, ключ тебе дам от подстанции, включи свою линию, но аккуратно. Есть?

Он протянул Николаю ключ, передавая, чуть задержал руку, спросил, понизив голос:

— Пятерки до зимы не найдется?

Николай порылся в бумажнике, достал пятерку, дал — Пролыгин выпустил ключ. Опять купля-продажа, подумал, усаживаясь в машину.

— Под ковриком ключ оставишь, — прокричал Пролыгин.

— Ладно, — откликнулся Николай и поехал к своему дому.

Возле Чиликиных он притормозил, вышел из машины. Окно ярко горело, Чиликины сидели друг против друга за столом, бутылка была ополовинена, настроение у супругов резко шло вверх. Буба пронзительно глядел с голубого плаката.

— Эй, Андрюха! — крикнул Николай в окно.

Чиликин оторопело привскочил, сунулся в окно, икнул.

— Кто там? — спросил радостно, громко.

— Я, Николай. Уже хорошо?

— Ага, — рассмеялся Чиликин и снова икнул. — О, твою в сапог, икота напала, кто-то поминает.

— Ты вот что скажи… — Николай помедлил. — Это ты вырыл могилу?

— Ага, — бодро сказал Чиликин. — Я.

— Кому?

— Шумаков дедок отходил, они и заказали.

— Ну и… как дедок?

— А напрасно. Поторопились. Дедок оклемался, уже на заваленку выполз, папирёску курит, стопочку вчерась принял — за мое почтение. — Чиликин засмеялся дробненько, хихикающим смешком. — Теперь могилка в запасе, дожидается.

— Да что за люди! — вскипел Николай. — Разве можно так? Человек жив, а ему могилу роют.

— Ха, однако, — важно произнес Чиликин. — Это ж я просил. Им-то все одно, когда, а нас с Галкой приперло, пришли, уговорили, аванец получили, вот и жили до тебя, до твоей бутылки.

Николай сел в машину, в сердцах хлопнул дверцей, рванул с места. Недавнего чувства гармонии, красоты, целесообразности мира как не бывало. Опять натянуло на душу муть, и даже во рту стало склизко, как от прогорклого масла. Возле дома его ждал Олег, маячил в белой рубашке. Молча сел рядом с Николаем. Николай включил фары, дальний свет, в их лучах далеко впереди показалась одинокая фигурка. По асфальту шла в их сторону, торопилась какая-то девушка, яркий свет слепил ее, и она прикрывалась ладошкой. Катя?! Николай переключил на ближний, и девушка исчезла, словно ее и не было, снова включил дальний — девушка шла, склонив голову, как при сильном ветре. Это походило на оптический фокус, на обман зрения: щелчок и — есть Катя, еще щелчок и — тьма-тьмущая деревенской улицы. А фонари не включены, потому что Пролыгин у Томки…

— Вернулась! — вдруг закричал Олег, и трудно было понять, чего в его голосе было больше, радости или огорчения.

Путаясь в ремнях, рывками Николай вылез из машины, кинулся навстречу Кате. Они сошлись в лучах света, ослепленные, счастливые, ничего не боясь и никого не стесняясь. Николай обнял ее, прижался лицом к ее лицу. Какими-то приятными духами пахло от нее, и вместо косы была вполне современная городская прическа, не короткая и не длинная, в самый раз. И губы были чуть-чуть подкрашены…

— А я в политехнический подала, на физтех, — объявила она, осторожно высвобождаясь из объятий. — Документы приняли!

— Катя… Катя… Катя… Поможешь сегодня?

— А кто там в машине?

— Олег. Собирались на полигон, но сейчас скажу ему…

— Не надо, Коля! Неловко…

— Стой здесь!

Николай вернулся к машине.

— Олежек, не сердись, мне Катя поможет сегодня, ладно?

Олег молча глядел перед собой, в клубящуюся даль, где терялись в ночной мути лучи света. На глазах его наворачивались слезы. Николай взял было его за руку, но Олег вырвался, распахнул дверцу и скрылся в темноте. Дверца так и осталась открытой. Николай подъехал к Кате, развернулся — дверца по инерции захлопнулась. Катя села на заднее сиденье, и они помчались на полигон.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

— Алло! Это Камышинка? Телефон Александровых?

— Да.

— Кто это? Олег?

— Да.

— Здравствуй, Олег. Это Аня звонит. Из города.

— Здравствуйте.

— А Николай дома?

— Нет.

— Ты один?

— Нет, бабушка дома.

— Я получила твою телеграмму. Скажи, пожалуйста, что происходит? Только давай сразу договоримся: разговор между нами, я тебя не выдаю, а ты — меня. Договорились?

— А чё мне выдавать? Я вам написал, смотрите…

— Ты тут пишешь «срочно приезжайте помочь Николаю не наделать глупостей, он ничего не знает». Как это понимать? Какие глупости? Можешь объяснить?.. Что же ты молчишь? Что с Николаем? Он здоров?

— Здоров.

— И опыты идут успешно?

— Успешно. Даже слишком!

— Вот как? Ты ему помогаешь?

— Нет.

— А кто же?

— Катя помогает.

— Катя?

— Да.

— Какая Катя?

— Куницына. Мы с ней учились в одном классе.

— Хорошая девушка?

— Катя?!

— Да, Катя.

— Да она… вообще!

— Умная?

— Очень! Хотя… не знаю!

— А красивая? Тебе нравится?

— Не знаю!

— А что ты знаешь?

— Ничего я не знаю! Написал вам — приезжайте! И все! Если хотите, конечно.

— По-нят-но. Ну хорошо. Спасибо, Олег.

— Так вы приедете?

— Не знаю, надо подумать. Если бы ты сказал…

— Я не фискал. Больше ничего не скажу.

— Ладно. До свидания, Олег. Передай привет всем. Впрочем, не надо. Пока!

— Пока.

2

Телеграмму она получила днем — ездила в город за отпускными, заскочила домой кое за какими вещами, и тут как раз принесли. Она сразу же позвонила в деревню, поговорила с Олегом, но ясности этот разговор не дал. Надо было на что-то решаться — ехать в Камышинку или ждать новых вестей?

Соседей дома не было — собирались на юг, в отпуск, Лариса крутилась последние дни как заводная. Красота требовала жертв, но жертвами оказывались они сами, Лариса и Вадим, потому что ради этой «красоты» Лариса не знала ни сна, ни отдыха.

Аня прибралась в квартире, приняла душ, заварила крепкого кофе, села за стол, задумалась…

Димочке шесть лет, скоро в школу. Уже седьмой год как они живут с Николаем — седьмой год! — а она только сейчас пытается разобраться, что он за человек… Задумалась и не знает, что сказать себе самой, собственному сердцу. Конечно, Колька и сейчас не безразличен ей, даже временами кажется, что любит его так же пылко, как в те зимние дни. Да разве не за что любить Николая? Конечно, есть! И не только за внешность… Может быть, она вообще еще не знает, что такое любовь? Иной раз испытывает какое-то щемящее чувство — как его назвать? — нечто вроде жалости, но и не совсем жалость, скорее сосущую грусть, когда они в разлуке. Любовь ли это — кто знает? Другие, перед тем как пожениться, долго встречаются, переписываются, а у них получилось все довольно быстро. Смешно… Николай учился на первом курсе, она — на втором. Познакомились в библиотеке, оказались за одним столом, Николай готовился к зачету по математике, она — по физике. Задачу, над которой он бился второй день, она решила в один миг и… поразила его воображение. Они стали встречаться в библиотеке — кто приходил раньше, занимал для другого место. А через неделю напросился в гости — за книгой.

Пришел под вечер, в субботу. Мороз был такой, что городской транспорт, как и водится в Сибири при сильных морозах, на две трети вышел из строя. Николай больше часа прождал на остановке в легких ботиночках, чуть не отморозил пальцы. Мама заохала, засуетилась, она же детский врач в поликлинике, великая гуманистка! Разогрели чай, папаша позволил для согрева по рюмке коньяку, затеялся общий разговор о деревенских делах, в которых папа был полный профан, но тем не менее судил горячо и с апломбом. Николай держался свободно, даже, как показалось ей, слишком, однако всем было интересно, весело с новым знакомым, и в конце концов, когда хватились, что уже поздно, мама постелила ему на диване в столовой, из которой дверь вела в ее отдельную комнату. Он и воспользовался моментом — прокрался на цыпочках, юркнул под одеяло и — не пищать! И потом, позднее, когда уже поженились, эта его напористость, эти его внезапные порывы, которых она и боялась и желала, стали для нее привычными, необходимыми. Ей казалось, что так и только так и бывает между любящими супругами: он диктует, он «нападает», он ведет, она покорно ждет, не смея проявлять инициативу…