Она качнулась, пьяно хихикнула, у двери обернулась:

— Сумка — мечта! Анни Жирардо с такой ходит! Тебе в самый раз, ты и похожа на Анни Жирардо.

Закрыв за ней дверь, Аня постояла в задумчивости, как бы прислушиваясь к себе. Уютно горела настольная лампа, в пятне света лежали старинные бумаги, раскрытая «Иностранка», журнал с романом Гора Видала, — взяла почитать у родителей. Два книжных шкафа и самодельный стеллаж — книг у них было изрядно, казалось бы, чего еще не хватает, но ведь… пусто, холодно в душе, не радует муж, порой какое-то беспричинное раздражение вызывает сын, прохладные отношения и с матерью, которая буквально готова пластаться ради нее, ради ее счастья и благополучия. Пожалуй, только старики наиболее близкие для нее люди, особенно дедуля — внешне суровый, но очень добрый, все понимающий, умный и потому деликатный. Единственный верный и надежный друг.

Она повернулась, намереваясь выйти в коридор и позвонить на дачу, узнать, как там Димочка, но взгляд ее уперся в зеркало трельяжа, и из сумеречного угла на нее глянуло бледное опавшее лицо — «французский овал», как определила бы Лариса, скромная прическа, светлые волосы, одно ухо скрыто прядью, ка другом тускло поблескивает сережка с маленькой жемчужинкой. Рот, пожалуй, жестковат, губы слишком сжаты, и темные жилки на шее, зато подбородочек точеный, тонкий, с чуть заметной ямочкой. Никакой косметики! Серое личико серой мышки… Фу! Аня потуже запахнула полы халатика, повернулась перед зеркалом — зато фигурка! Ничуть не хуже, чем у Ларисы, во всяком случае, коэффициент стройности заметно выше! А грудь, хотя и кормила Димку, осталась в норме, не разбарабанило. До «мисс Россия» ей, конечно, далеко, но и обзывать себя серой мышкой это, прямо скажем, самоуничижение… И вдруг ее обожгло — сумка! Где же сумка? Почему Колька ни словом не обмолвился?! Обычно в тех редких случаях, когда что-то покупал ей, не мог выдержать и часа, выкладывал, а тут уехал, не сказав… Странно, очень странно…

Она обыскала платяной шкаф, заглянула в ящики стола, в тумбы с постельным бельем — сумки нигде не было. Ее уже интересовала не столько сама по себе сумка, сколько Николай — это уже был реальный сигнал какого-то бедствия! Какого — не знала, но предчувствовала… И вдруг поняла — сумочка к телеграмма как-то между собой связаны. И сразу пришло решение — ехать! Главное теперь — придумать версию, чтобы не перепугать мать и бабулю. Она позвонила на дачу, сказала первое, что пришло на ум: начальница мадам Ксения срочно вылетает в Красноярск на зональный семинар по вычислительной технике, просит два-три дня побыть вместо нее в институте…

Она рано легла спать, рано встала и первым автобусом выехала в деревню.

3

В Камышинку она приехала перед обедом. Старый бренчащий автобус устало покатил дальше, по наезженному кольцу глубинки, и она пошла разыскивать дом председателя.

Вообще-то в деревнях приходилось бывать, когда училась в институте и от вычислительного центра каждую осень посылали на уборку картошки, на тока, даже как-то целый месяц работала дояркой. Вначале, когда только поженились, Николай звал ее в деревню, к родным, упрашивал, обижался, но все как-то не получалось — то Димочка болел, то отпуск не давали летом, то путевка подворачивалась на юг. А после того, как родители Николая гостили у них лет пять назад, и сам Николай поостыл в своих призывах. Видно, не больно-то и хотели видеть ее там, в глуши, видно, в первый и единственный их приезд в город не удалось/ей проявить достаточно теплоты. Родители вдруг заторопились обратно — вместо запланированной недели побыли всего один день.

Теперь пожаловала сама, без приглашения, как снег на голову, и потому отчаянно трусила, но старалась не подавать виду. Шла не торопясь, по кромке асфальта, поглядывая по сторонам, здороваясь на всякий случай с редкими встречными. Одета была в светлый летний костюм, кофточку-разлетайку и узкие брюки — нынче в деревне никакими нарядами не удивишь, сравнялись с городом, а кое в чем и превзошли: в городе не выедешь на велосипеде, скажем, в шортах и бюстгальтере, а здесь — пожалуйста: катит какая-то упитанная красотка, телеса трясутся, вся потная, а ей — хоть бы хны!

Дом председателя отыскался быстро. Да и не велика премудрость найти: через пять домов от конторы, считай, в самом центре деревни. Шаги сами собой замедлились, и сердце зачастило, но Аня не дала себе послабления, толкнула калитку, вошла во двор. С ленивым лаем выбежал Шарик. Из дома прицыкнули на него, и он тотчас улегся в тень, высунув язык.

На крыльце стояла, опираясь на клюку, бабка Марфа. Была она босая, с распущенными седыми космами, вялая. Аня поздоровалась, бабка хмуро оглядела ее с головы до ног, степенно кивнула, приняв за уполномоченную. Для нее все, кто приезжал к Ивану Емельяновичу, были уполномоченными.

— А я к вам в гости, — сказала Аня, улыбаясь как можно приветливее.

— Вижу, — проворчала бабка не очень-то дружелюбно.

— Я — Аня, из города, Колина… жена, — добавила Аня, чуть споткнувшись на слове «жена».

Бабка выпрямилась, насколько позволял горб, подобралась, лик — старушечий, но глаза — молодки — так и впились в Аню.

— Ах, это Анечка, — сладенько пропела она, — ну, входи, входи, деточка.

Она посторонилась, согнулась больше, чем следовало, будто не Аня приехала издалека, а она — бедная, несчастная странница. Аня с любопытством разглядывала старушку и не спешила входить в дом — темная внутренность его почему-то пугала ее.

— А мы только нонче о тебе говорили с Олежкой, — сказала бабка, переступая босыми ногами. Видно, полуденное солнце здорово накалило крыльцо. — Он сказывал, будто ты собиралась, но сумлевалися, а ты вот она, лебедь-пава.

— Ну вы скажете, — смутилась Аня.

— Ага, краси-ивая, не то что на карточке, ей-богу! — Бабка мотнула перед лицом щепоткой, перекрестилась. — Притомилась? Сомлела?

— Ничего, ничего, спасибо.

— А ты сымай туфлики, дай ножкам волю, нонче сушь стоит, земля горячая, не простынешь.

Аня скинула босоножки, прошлась по траве возле крыльца. Две курицы, лежавшие в пыли у плетня, встрепенулись, тревожно квокнули, но, видя, что им никто не угрожает, снова смежили веки.

— Разве у вас всего две курочки? — спросила Аня.

— Девять несушек и крикуна сдали на эту, как ее, птицехвабрику. Председателя нашего уже совсем заклевали, чтоб им там всем пусто было! — сердито сказала бабка. И пояснила: — Им что куры, что камни эти, лишь бы счет. А курочка, она ж к хозяйке привыкшая, к рукам одним, к голосу. А их швыряют туда- сюда и хотят, чтоб неслись как на масленицу. Ты так, налегке? — вдруг удивилась она, словно впервые разглядев как следует Аню.

— А я ненадолго. — И Аня выложила тщательно продуманный вариант: — За машиной. Срочно потребовали зачем-то в милицию, какой-то переучет или проверка, пришли вчера, целая комиссия, где машина? В деревне, говорю, муж по доверенности ездит. Они: срочно представьте, иначе — штраф. Ну я подумала, зачем нарываться на неприятности, съезжу, отгоню машину, а потом Коля приедет и снова будет ездить. Правильно?

— Чем штраф платить, конечно, — согласилась старуха.

— Хотела с Колей посоветоваться, вчера звонила, но Олег сказал, что Коля все время на испытаниях…

— Ой, да мы уж и забыли, каков он, — всплеснула руками бабка Марфа. — С раннего утречка как укатит, так иной раз и с ночевой, ага, там и ночует. Место тамо-ка дурное, поганое, болота, топи, комарье. Хорошо, Олежек с ним, да Катенька, дай бог им здоровья! А то бы как сыч на болоте, со своей этой игрушкой. Вы с ним свидитесь, будет чё на меня плести, не слушайте, — бабка почему-то перешла на «вы» и всем обликом, глазами построжала, сделалась официальной. — Так народ схотел, люди. И батюшка с горячинской церкви, когда освятил место и самоё, эту штуку, сказал, не помешает. Нечистой силы убавится, напасти, глядишь, стороной обойдут. Кто не верует, тому вроде все одно, а на самом деле — так! Николай-то наш и то признал: чище, говорит, стало, меньше зуда, звук тоньше, хрипов меньше. Хрипота-то, она оттэдова шла, прости меня грешную! Свят, свят, свят! — Бабка торопливо перекрестилась, пристукнула палкой. — Напрасно он науку свою тамо-ка затеял, ох, напрасно. Но вы, молодые, нонче все наперед знаете. Чё ни скажи, вам известно и смех наготове. Надерзить, обсмеять — это мастера. А о душе подумать, своей, собственной, — на это ума не хватает. Душа-то есть! Али ты тоже такая, передовая?