Олег сутуло горбился над ведром, опираясь на толкушку, лицо его в сумерках казалось каким-то неестественно бледным, голубым, а глаза — наоборот, вроде бы потемнели и опушенные белобрысыми ресницами походили на косточки разрезанного пополам абрикоса.

— Нет, не видел, — сказал он, принимаясь снова за толкушку.

— Слушай, — помолчав, сказал Николай, — помоги хотя бы сегодня, а то одному неудобно, бегаешь, бегаешь, как бобик.

— А отец? Не боишься? Он же велел мне оформляться на птичник, оператором.

— Оформляйся, я же не против, но это когда еще…

— Завтра.

— Как?! — удивился Николай. — Завтра?

— Оформляться завтра. А на работу — с понедельника. Так, наверное. Вообще-то инкубатор уже готов, сегодня днем опробовали.

— Во сколько?

— Часа в четыре, в пять, не заметил, когда точно.

Николай недовольно покачал головой, значит, выходило, что отключилось не случайно…

— Ну хорошо, — согласился Олег, — сегодня помогу. Отец вернется наверняка поздно, а то и вообще не приедет, заночует где-нибудь в бригаде.

— Значит, договорились? Пока ты тут возишься, займусь Пролыгиным, включу линию и двинем. Хорошо?

— Ладно.

Николай вышел во двор. Шарик покрутился возле ног и принялся с лаем носиться между грядками по огороду. Николай поманил его с собой в машину, и тот запрыгнул в кабину, уселся на сиденье, мордой в окно.

Чиликины скучно сидели на лавочке возле дома — были трезвые, мрачные, убогие: пропито все, что можно пропить, до получки далеко, наняться не к кому, ни свадеб, ни поминок — хуже не бывает. Николай, не выходя из машины, спросил, не знают ли они, где Пролыгин, — окно в его комнате опять было темное, закрытое. Андрей равнодушно отвернулся, Галина похлопала ладонью рядом с собой, приглашая Николая посидеть.

— Чё ты, сосед, зазнался, все мимо да мимо, сел бы, посидел с хорошими людьми, — сказала она. — Или гнушаешься?

— Времени нет рассиживаться. Где Пролыгин? — строго повторил Николай.

— Ах, у вашего превосходительства времени нет, ну так и у нас нету, — съязвила Галина. — А где Пролыгин, знаем, да не скажем. В городе за справки плату берут, между протчим.

— Да ну тебя, — проворчал Андрей, сплевывая через плечо.

— Это тебя ну! — огрызнулась она и опять повернулась к Николаю. — А чё, соколик, бутылку поставишь, скажем, где твой прохиндей. Давай? Поди, в багажнике затырен пузырек…

— Всю совесть пропили! — возмутился Николай. — По делу человек нужен.

— И нам по делу. У нас теперь это самое, — Галина прищелкнула по горлу, — наипервейшее дело. И между протчим, воспитал нас твой папашка.

— Не болтай, грымза! Папашка! Тоже мне девочка, воспитывали ее. Своим умом дошла до веселой жизни.

— А ты не взвивайся, не вели казнить, вели слово молвить, — смиренно ответила Галина. — Мы ведь никакой корысти не ждем, бутылочку ты нам не хочешь ставить, к папаше твоему никаких претензий, не он бы, так другой — везде одна канитель. Вот за местонахождение Пролыгина мог бы и угостить. А? Давай, Коля, по-хорошему. Мы тебе — адресок, ты нам — по стаканчику. Дома- то стоит, поди, портится.

Николай вспомнил, что в серванте в нижнем отсеке действительно стояла бутылка водки, купленная в первый день у Томки, но так вот сразу соглашаться, уступать Чиликиной не хотелось, и он спросил ворчливо:

— А про отца что болтала? Чем он перед вами провинился?

— Да ну, — отмахнулся Андрей.

— Этому все «ну да ну», — рассмеялась, раскрыв щербатый рот, Галина. — Про отца могу и бесплатно, кушай на здоровье. Хотя чё тут, история обыкновенная. Сагитировал дурочку на ферму дояркой. Летом еще кое-как, а зима пришла, все эти водогреи разморозило, печек нет, холодина, ветер свищет, как на кладбище. Хоть песни пой, хоть волком вой. Бабы и разбежались — кто куда. Одни мы с Тоней Глуховой, две дуры сознательные, как ишачки, вкалываем. И чтоб, значит, не сбежали с фермы, начал папаша твой привозить для сугреву — раз бутылец, два, три, а в четвертый раз мы и сами сообразили. Вдвоем на весь скотный двор — выпьешь с морозу, и вроде веселей, песни орем, коровки да телятки подпевают. Так и перезимовали. А летом Андрюха с армии пришел, мы и заиграли в три горла. Тоня-то уже отпила свое, в могилке. Мы вот с Андрюхой будоражимся еще… И-эх, Колечка, ни в сказке сказать, ни пером описать! Был бы ты человек, ей-богу, давно б уже съездил, привез. Чё тебе на колесах-то, айн- цвай и здесь. А, Коля?

— А скажешь, где Пролыгин?

— Чтоб мне с этого места ни шагу! — поклялась Галина и подтолкнула Чиликина. Тот кивнул, но вяло, видно, не надеясь на удачу.

Николай завел двигатель и, круто развернувшись, помчался к дому. Бутылка была на месте. Ни слова не говоря удивленному Олегу, Николай сунул водку в карман и выбежал из дому. Шарик гавкал в закрытой машине. Красное рыхлое солнце низко висело над темными лесными просторами. Из низины, где был пруд, расползался туман. По главной улице, поднимая пыль, вольно брело стадо — коровы, овцы, бычки. Пастух — мальчишка на лошади — устало помахивал веткой. Был он в тельняшке, сидел на потнике, босые ноги болтались в стороны, сапоги висели за спиной, надетые ушками на кнутовище. Бич волочился вслед за ним по земле. Пробежали две собаки, вывалив языки, — скотина разбредалась по дворам, собачек она уже не интересовала, они свое дело сделали — довели. Значит, вот-вот появится и Зорька. Николай переждал, пока стадо миновало машину. Зорька подошла к калитке, почесалась боком о столбик, замычала, роняя слюну. Шарик нетерпеливо заскулил, затявкал, видно, испытывая хозяйскую потребность загнать корову во двор. Николай рассмеялся, выпустил Шарика из машины, и он деловито затрусил к Зорьке, разразился свирепым лаем. Зорька взглянула, мотнула рогами, ткнулась лбом в калитку и вошла во двор. Шарик кинулся следом, погнал Зорьку в стайку. Эта бесхитростная сценка вдруг пронзила Николая гармонией жизни, естественностью и целесообразностью всего, что он только что наблюдал, как будто раньше ничего подобного никогда не видел. Как просто и естественно! И как красиво! О каком «проклятии» писал Кант?! Проклятие там, в городах и в заморских странах, а здесь — тишь, гладь и божья благодать…. Однако с бутылкой в кармане садиться в машину было неловко, и он, вытащив поллитровку из кармана, кинул ее на сиденье.

Чиликины ждали, вытянув шеи, от нетерпения у них пересыхало во рту, и они то и дело облизывались, как коты на рыбу. Николай не стал их томить, отдал бутылку — Галина поцеловала Николая в щеку, потом чмокнула в донышко бутылку и, подмигнув Чиликину, оживленно заговорила:

— Андрюха, живем! Я ж тебе говорила, Колька — человек. Слухай меня, не пропадешь. Та-ак, — она наморщила лобик, присобрала жидкие волосенки под косынку пыльного цвета, прикусила губу, задумалась. — Андрюха, скажи, у кого может пастись Пролыга?

Андрей тоже усиленно морщился — соображал.

— Однако у Альбинки, — неуверенно сказал он и, глянув на жену, кивнул: — Ага, у ей. Она с утра баню топила, вчерась в Горячино была, с сумками вернулась. Значит, у ей.

— А не у Томки? — усомнилась Галина. — У Томки родичи в Кузелево уехали, одна, стерва, гужуется. Правда, Петька Клюнин с ней вертелся, но, может, уже отлип. Ты так, — повернулась она к Николаю, — сперва к Альбинке заедь, это, знаешь, по Пролетарской, за магазином, левый дом. А если у ней нет, тогда — к Томке. Это через три дома от Маникиных, на той же стороне. Найдешь?

— Найду. Ладно, спасибо, поехал.

Чиликины не мешкая отправились домой, а Николай поехал на поиски Пролыгина.

Альбинка, дородная бабища размерами под стать Пролыгину, разоралась на всю улицу, когда Николай подозвал ее к калитке и спросил о Пролыгине. Видно, монтер крепко насолил хозяйственной Альбине: ирод, бандит, проходимец, вонючка, сундук и прочие крепкие словечки тяжкими каменьями полетели в голову бедного Пролыгина. Николай, не дожидаясь, пока и ему отвалится за компанию, быстренько развернулся и* покатил в обратную сторону, где жила Томка.