— Конечно! Про вас же все девчонки шептались. — Катя смущенно отвернулась, делая вид, будто что-то разглядывает в сумеречных полях вдоль дороги.

— Надеюсь, ты-то не веришь всему, что про меня тут болтают?

— Всему — нет, не верю, — ответила Ка^гя, поглядывая на него искрящимися от смеха глазами.

— Но кое-чему все-таки веришь. — Николай пристукнул по баранке. — Болтают, будто я сбежал в город тоже из-за шмутья. Им понятнее, когда деньги, шмутки, водка, бабы, а если страсть к науке, желание узнать, как и почему в природе, — это не для них. Представляешь?

— Ну, не все же так думают, всех-то не гони в одни ворота, — сказала Катя и виновато взглянула на Николая: опять невзначай обратилась на «ты».

— Все — не все, какое имеет значение. Дярёвня — вот что их всех определяет, — желчно сказал Николай. — Идиотизм деревенской жизни — недаром сказано. Есть, конечно, идиотизм и городской жизни, но деревенской — козырнее, побьет городской. Так что, Катюша, молодец, что нацелилась в институт, — так и держи!

— А мы с Олегом думаем сюда вернуться.

— Вернуться? Зачем?

— А надоело смотреть, как измываются над землей, над скотиной. Мы не одни, у нас из класса еще пятеро решили остаться, тоже разозлились.

— Праведный гнев… — Николай криво усмехнулся. — В газетах пропишут: молодежь горячинской школы из патриотического порыва совершила благородный акт, решила остаться в родном колхозе поднимать сельское хозяйство на недосягаемую высоту. Почин молодых поддержали наши славные пенсионеры — они тоже решили остаться, не переезжать из деревни на кладбище…

— Злой вы какой-то, — сказала Катя обиженно. — Зачем так?

— А как надо? По головке вас, дураков, гладить? — Николай действительно разозлился. — Идет глобальный процесс — индустриализация! Наступают механизированные комплексы, внедряются интенсивные технологии, коровки и телятки загоняются на поток, куры прямо из яйца трусцой бегут через немецкие парилки и голыми бройлерами сваливаются в бункеры птицефабрик. На это вам надоело смотреть? Или на заброшенные поля, опустевшие деревни, вырубленные леса? Против чего будете бороться? Против научно-технической революции? Да она вас сомнет, скрутит, разжует и выплюнет! Разуй глаза, девочка! Это Олегу простительно витать среди розовых облаков — он весь такой, у папы с мамой за пазухой, а ты-то… Ты же девушка разумная, практичная. Хочешь стать шестеренкой в адской машине по истреблению всего живого на родной земле. Похвальное стремление!

— Да ну вас! — возмутилась Катя. — Чего так-то? Расписали — хоть стой, хоть падай. Так будет, если со стороны придут, чужие, а если свои — такого не допустят.

— Машины вас задавят, машины! — закричал Николай. — Булка, яйко, млеко — давай, давай, матка! Вот что от вас потребуют, а не красоты ваши, цветики расписные. Нынче мудро поступают те начальники, которые не торопятся строить дороги. Чем дальше в лес, тем целее жизнь. Вот как! А ты — «надоело смотреть, как измываются над землей, над скотиной». Надоело смотреть — не смотри! Поезжай в город, тебе эту скотину по телевизору покажут: ах, какие гладкие коровки, ах, какие милые телятки! Телевидение у нас тоже самое-самое…

Николай включил фары — разом высветилась несущаяся на них дорога, замелькали пожухлые травы в придорожных канавах. Николай насвистывал какой-то мотивчик, Катя понуро молчала. Далеко впереди, в правой низинной стороне, над болотами вспыхивали зарницы — с юга из-за леса наползала гроза.

Вскоре в свете фар показался мотоциклист. Николай резко затормозил, выскочил на дорогу, вскинул руки. Погромыхивая, постреливая мотором, к нему подкатил Пролыгин и остановился, не заглушая двигателя.

— Почему вырубил установку?’ — набросился на него Николай.

— Я?! Вырубил?! — искренне возмутился Пролыгин. — Врубить пытался.

— Врешь ты, монтер! Чего тебе надо? Чтоб в ножки поклонился? На бутылку дал? Чего ты голову-то мне морочишь?

— Ты что, Коля? Охренел? Ты ж наука. Я чё, совсем уже того? Там вишь какая история, почему-то перегруз по твоей линии, плавкие вставки горят. У меня было две, седни за день обе и пыхнули.

— И что же? Больше нет?

— А откуль? Я их не рожаю. Мне их в «Сельэлектро» не отпускают, потому как устарели. Подстанцию вообще пора бульдозером под корень, с пятьдесят второго гудит, старье! Я эти предохранители у горячинского монтера, есть там такой Митька Митрофанов, по трёхе покупаю. Во как!

— По трёхе, — подумав, сказал Николай. — Ну что ж, годится. — Он вынул из заднего кармана бумажник, отсчитал три трешки, подал Пролыгину, но у того руки лежали на руле, и Николай сунул деньги ему за пазуху. — За сгоревшие и за новый. Поехали.

Он сел в машину. Пролыгин с каким-то удивлением потрогал оттопырившуюся на груди майку, примял, пригладил ее и, круто развернувшись, погнал в обратном направлении. Николай поехал за ним.

— Вот так! — сказал он, посмотрев на Катю. Она лишь покачала головой.

На подстанции в трех углах тускло светились спаренные лампочки. Пролыгин слез с мотоцикла, открыл ключом свой шкаф, вынул резиновые перчатки, отомкнул замок ограждения, вошел внутрь. Натянув перчатки, дернул рычаг разъединителя, врубил рубильник, и трансформатор, поставленный специально для запитки линии, проложенной к «самовару», загудел ровно, спокойно, как ему и подобало. Никаких вставок он не менял, даже и не открывал шкафа, где они находились. Николай подождал, пока Пролыгин закрыл ограждение и свой шкаф с нехитрыми монтерскими причиндалами, хотел было уехать, но не вытерпел и, выйдя из машины, сказал:

— Ты что же, гад, считаешь меня дундуком? О каких плавких вставках ты бормотал? Ты даже не взглянул на них!

— Так я ж раньше заменил, но включить забыл. Ей-богу!

Плюнув с досады, Николай сел в машину и в сердцах так газанул, что взвыли шины.

— Напрасно вы ему дали деньги, — сказала Катя.

— Мне опыты надо провести! — кипя от злости, прокричал Николай. — Что я тут, перевоспитанием приехал заниматься? Да и разве чем-нибудь проймешь такого жлоба?

Катя сидела ровно, прямо, глядя перед собой. На коленях у нее лежала книжка «А. С. Пушкин. Сказки». Николаю вдруг стало забавно — эта ее серьезность, строгая поза, пушкинские сказки, которые она зачем-то учила наизусть… Он слегка подергал ее за косу. Лицо ее в сумраке кабины было едва различимо, но ему показалось, что она взглянула на него осуждающе.

— Какая ты серьезная! — сказал он, убирая руку. — С тобой и я становлюсь серьезным. Ты хорошо на меня влияешь.

— Я?! Влияю?! — удивилась Катя, приняв его слова всерьез. — Что вы! Ни на кого я не влияю. Это на меня все влияют.

— Кто же именно?

— Папа, Олег, учителя. Книги! Кинофильмы. Даже наш кот, по-моему, тоже влияет.

— А я? Влияю? Хотя бы на уровне вашего кота?

— Конечно! Ведь я собиралась съездить в город к бабушке, к папиной маме, а пошла работать к вам…

— Но ты не жалеешь?

— Не-ет, пока не жалею…

— Пока!

— Вы не обижайтесь, это так, вырвалось. У вас очень интересно. Эта штука, ну, плазменная игла — просто диво какое-то! Много слышала про науку, но чтобы такое… Скажите, это вы сами все придумали, «самовар» этот и все остальное?

— Чудачка. А кто же мне будет придумывать? Это же моя диссертация!

— Да, наверное, интересно быть ученым…

Они въехали в лес, словно вонзились в черную стену. Кругом был мрак, и в кабине стало уютнее, свет от приборной доски как бы разгорелся ярче, осветил внутренность машины. Николай поглядывал искоса на Катю, теперь можно было разглядеть лицо, глаза, рот. Тени взрослили ее, проявляли какие-то иные черты — будущей зрелой женщины. Почувствовав взгляд, она повернулась к нему — серьезные внимательные глаза, темные, поблескивающие печалью, которая, казалось бы, не должна быть ведома ей. Но вот она улыбнулась — чуть склонив голову, без всякого жеманства и обычной женской игры.

— Давай лучше почитаю Пушкина. — И, чуть торопясь, неумело прочла: