— Все некогда.

— А ты глянь, глянь — не уму, душе надобно. И вот еще чё… До ночи на болоте не сиди…

— Почему?

— Потому. Тамо-ка огни бывают.

— Какие?

— Нехорошие. Ходют, плавают, хороводятся.

— Правильно, бывают на болотах огни, болотное электричество. А ты сама-то видела?

— Сама не сама, люди видели! Огни-то пляшут, заманивают и, бывали случаи, в трясину заводили людей. И одно средство: увидишь огни — глаза закрой и ни с места.

— Ладно, бабуля, так и буду, заберусь в палатку, глаза закрою и — ни с места!

— Ну иди, насмешник, притомилась что-то.

2

Мать вытирала на кухне посуду. Отец перекуривал у сарая, сидя на чурке. Рубаха его висела на гвозде. Он был кожа да кости, но под кожей, когда поворачивался, натягивались железные жилы. Николай взглянул на часы — пора было ехать на полигон, наверняка Пролыгин уже включил линию, можно продолжать опыты. Мать отрезала хлеба, посыпала солью, как будто снаряжала на сенокос, налила бутылку молока, отломила куриную ногу, сложила все в полиэтиленовый пакет и, отдавая, попросила:

— Будешь проходить мимо отца, скажи хоть слово. Тяжело так, молча- то. Ладно?

Николай обнял ее.

— Скажу, мама, скажу.

Он надел куртку — от ночных комаров, выскочил на крыльцо. Отец, прищурясь, глядел перед собой.

— Поехал двигать науку, — сказал Николай.

— Давай двигай, — отозвался отец.

— Если завтра нужен, я готов, скажи, что делать.

— Чего готов? — не понял отец.

— Яйца сдавать и вообще.

— Без тебя обойдемся. Еще и тебя позорить…

Николай подошел поближе, присел перед отцом на корточки, заглянул в лицо.

— Устал нынче, — сказал отец. — Только отсеялись, активами, заседаниями замучили. «Жить стало лучше, жить стало веселее». Знаешь, кто это сказал?

— Знаю, крылатая фраза.

— М-да… Когда-то думали рывком, одним махом взять барьер. Р-раз и — тама! А жизнь показывает — нет, братцы, рывком только сопли утереть можно, а жизнь новую рывком не сделаешь. Теперь вот подряд надо вводить, а как? Никто не знает и не хочет знать! Для галочки давят, а по сути подряд это целая революция, переход к истинному народовластию. Наши зачуханные начальники этого не понимают, им кажется — очередная кампания, пошумят, бросят и забудут.

— А люди? Народ?

— Люди? Народ? Людям сейчас и так неплохо живется, честно говоря, надоело дергаться. Столько шороху было за все эти годы, что теперь, когда подошло действительно стоящее — подряд, энтузиазма не больно-то много. Он, механизатор, скажем, только-только приспособился работать, хорошую деньгу гонит, а его снова дергают, давай, дескать, соображай, как шалопаев обрабатывать, ухарей, алкашей проклятых. Да на хрена ему это надо, когда он за посевную тыщи полторы сробил! На хрена потеть за какого-то обормота?! Это, конечно, низовое, нутряное понимание. На самом-то деле артель всегда была выгоднее, лучше: артель и выработку давала, и качество — при строгом расходчике, то есть хозяине артели. И воспитать при случае могла, если надо, и по шее дать, и в три шеи, особо злостным! Один горюет, а артель воюет — так в народе говорят. Но так просто это дело не пойдет, забуксует. Руки надо развязать мужику.

— Раньше ты был за перемены…

— Я и теперь — за. Только не за всякие. За такие, которые для дела, а не для галочки.

— Стал разбираться, что к чему?

— Если нашего брата не тормошить, не тянуть на аркане, так, знаешь, далеко не каждый будет шевелиться. Как идет, так пусть и идет, а так нынче нельзя. Уже и так дошли до точки.

Николай поднялся, вслед за ним поднялся и отец.

— Послушай, батя, а что если и вправду, как мать говорит, послать их подальше с этими яйцами? — спросил Николай.

Отец вздохнул, плюнул, потихоньку выматерился. Раздумывая, как ответить, взялся было за дрова, но бросил, заговорил:

— Послать, говоришь, подальше? Это в городе вольница: с одним начальником не ужился, плюнул, ушел к другому, а тут, Коля, деревня… — Он помолчал, печально глядя на сполохи вечерней зари, пылавшей над лесом за огородами. — До-олго еще надо встряхивать нас, покуда начнем жить по-людски. То воры одолевают, то чинуши, мать их в три господа!

— Ага! — не без злорадства воскликнул Николай. — А что ж ты меня поливал, когда я тебе то же самое говорил.

— То же, да не про то же! Смотря как говорить! Ты — с подковыркой, злопыхательски, а я варюсь в этом, болею. Есть разница?

— Может, потому мы такие, что вы такие.

— Какие «такие»? — не понял отец.

— А больно уступчивые, услужливые, на все согласные. Мы что, без глаз? Не видим, как вами крутят, какие вы пируэты выделываете?

— Ну и что? Это наши дела.

— Правильно, ваши, поэтому и не лезу, не критикую. И тебя прошу: в мои дела тоже не вмешивайся, тут, на полигоне.

Отец удивленно развел руками.

— Вот те раз! Я? Вмешиваюсь? На полигоне?

— А кто дал команду Пролыгину отключать «самовар»?

— Опять! Да подожди малость, пусть засуха пройдет, включим.

— А если до зимы будет засуха?! Я ж твой сын, батя! Мне что, жаловаться на тебя в райком? Ташкину?

Отец нахмурился, помычал что-то невнятное и вдруг рассмеялся:

— Да, забавно будет, Александров против Александрова! И кому жаловаться? Ташкину! Ох-хо-хо! Во какие страсти в Камышинке. Ну ладно, сын, как- нибудь решим твой вопрос — мирным путем, без Ташкина. Кстати, — отец потер лоб, вспоминая, — чегой-то такое Ташкин просил насчет тебя. Ах, да, хочет взглянуть на твой «самовар», чтоб в работе, а то все говорят, хвалят, диво, дескать, на болоте, а хозяин района не видел. Как же так? Не порядок! Так что давай-ка устрой кино.

— Когда?

— А на этой неделе. Я скажу. Лады?

— Хорошо, договорились.

— Ну давай, катись. Да не держи на отца зла. У меня и впрямь накипело. И ты прости, если что не так, я, знаешь, могу сгоряча. Так что прости, Коля.

— Да брось, батя! Мы же мужики, понимаю.

Отец раскинул руки, словно распахнул ворота крепости, до этого наглухо, прочно стоявшие закрытыми, и Николай покорно шагнул в отцовские объятия. Отец крепко обнял, прижался щекой, но вдруг разжал руки, оттолкнул Николая, отошел к поленнице, принялся набирать дрова в беремя. Николай быстро пошел к машине, у него тоже першило в горле…

3

Катя поджидала его на лавочке возле своего дома. Едва села, к машине подошли трое парней. Первый был Николаю знаком: лошадиные зубы, бараньи завитушки на голове — тот самый, у которого покупал бензин.

— Катаемся? — спросил он, обращаясь к Кате.

Николай тронул с места, но парень вдруг прыгнул и загородил дорогу.

— Чего надо? — спросил Николай, удерживая машину педалью сцепления. — Отойди с дороги.

— Жду ответа, — с кривой ухмылочкой сказал парень, не спуская глаз с Кати.

— Отойди, тебе говорят, — повторил Николай и, чуть отпуская педаль сцепления, начал сдвигать парня машиной.

Изображая ужас, парень заулюлюкал, повалился животом на капот, вытянул руки. Николай тормознул, взялся было за ручку дверцы, но Катя жестом остановила его, высунулась из кабины, сказала спокойно:

— Помнешь машину, родители шкуру с тебя спустят.

— У меня их, этих шкур, знаешь сколь? — Дурачась, парень растопырил пальцы. — Во!

— Все это очень глупо, Ишак. Глупо и неинтересно, — сказала Катя. — Дай дорогу.

— А пропуск есть? — спросил парень, обращаясь только к Кате.

— Есть.

— Покажи.

Катя показала ладошку. Парень удовлетворенно кивнул, сполз с капота и, сделав под козырек, встал чуть сбоку, с Катиной стороны. Николай рванул с места, обдав компанию облаком пыли. Катя дотронулась до его руки.

— Коля, не обращайте внимания.

— Что за идиот?

— Ишак. Прозвище. А вообще-то Клюнин Петька. Недавно вернулся из заключения, работает на самосвале. Ишаком прозвали, потому что кричал, как ишак. Был такой период…