Его осенило: сейчас они испытывают горизонтальный ряд, а нужен еще и вертикальный, чтобы узнать, как это загадочное Нечто будет действовать на организмы, расположенные вертикально, над землей. Соорудить элементарную этажерку ничего не стоило, и едва он намекнул жестами Вадиму о своей идее, как тот из реек и кусков фанеры быстро сколотил великолепную подставку. Они разместили ее поближе к «самовару» и стали подносить дальние банки с лягушками. Катя тоже носила банки и передавала их Николаю, а он расставлял по полкам скорее интуитивно, чем по какому-то расчету. Они загрузили все шесть этажей. И тут вдруг отключилось напряжение, погасли лампочки под навесом, на территории и в часовенке. Струя словно ухнула вместе со звуком обратно в трубу, превратилась в заурядный факел — рев перешел в упругий свист, шипение, всхлипы. Николай кинулся перекрывать газ. Завернув краны на баллонах, он перекрыл общий коллектор. Поляна погрузилась во мрак. Стало тихо. Ощутимо колыхнулся воздух, и какое-то странное напряжение, царившее вокруг трубы, стало постепенно ослабевать, растекаться, пока совсем не исчезло, оставив после себя лишь легкий запах озона.

Открылось небо — из непроглядной черноты появились звезды, небо засветлело прямо на глазах, заискрилось пылью Млечного Пути, ярко засиял и Сириус, обе Медведицы, Полярная звезда. Обозначились контуры часовенки, сарая, кустов рябины. Возникли звуки — какие-то робкие, едва различимые, непонятные: то ли пробуют свои голоса напуганные лягушки в ближайшем болоте, то ли потрескивают сухие веточки под чьими-то шажками, то ли проснулись сороки и переговариваются между собой. Сорвавшаяся звезда прочертила полнеба и так же внезапно, как и появилась, исчезла, не долетев до горизонта. Небо в том месте, где только что сияла и ревела игла, как бы клубилось и расплывалось — звезды сквозь этот столб пространства качались и мутнели, как далекие миражи в знойный летний день.

— Как интересно! — прошептала Катя.

— Чудеса, да? — откликнулся Николай. — Наши чудеса!

— Братец твой — феномен, — сказал Вадим и рассмеялся. — Любовался жучками-паучками, обнаружил, что они дохнут, — расплакался, а теперь травит — за милую душу! Будущий биолог, причем исследователь. Да, Олег?

— Не наговаривайте, чего не было, — проворчал Олег. — Я не плакал. Хотя жалко. Кузнечики гибнут и лягухи. А вот отчего? От звука или от лучей? Я д-д-думаю…

Он умолк, слова вдруг застряли у него в горле. Такое бывало с ним — началось после испуга, когда был совсем малышом. Как-то ночью во время грозы от молнии загорелся соседний дом — Мартемьяновых. Старики и Шура с ребятишками выскочили в чем были. Все сгорело, остался один обгорелый сруб, слишком поздно взялись тушить. Вот с того пожара, с криков и паники и стали замечать у Олега эту странность: говорит-говорит, вдруг запнется и давится словом, не может выговорить. В городе, возможно, и наладили бы врачи, а тут, в деревне, и так сойдет…

Николай включил фонарик, высветил лицо брата. Олег, с мучительной гримасой мотая головой, наконец проговорил:

— П-по-моему, сначала надо выяснить, отчего гибнут, а потом продолжать.

Николай перевел луч на Катю.

— Да, да! Олег прав, — горячо поддержала она, прикрываясь от света ладонью. — Жалко, гибнут ведь.

Николай нашел лучом Вадима — тот лишь отмахнулся.

— М-да, не быть вам, молодые люди, великими учеными, — насмешливо сказал Николай.

Он пробежался лучом по банкам и пошел проверять, как там чувствуют себя пленники. Тесной кучкой все стали переходить от банки к банке, разглядывать содержимое. Лягушки и кузнечики оживали, шевелились, дышали, а та банка, где только что торчала голова змеи, оказалась пустой.

— Ну вот, а вы боялись, — рассмеялся Николай. — Гадючка уже смылась.

— Как?! — воскликнула Катя. — Она же была совсем…

— Теперь уже в родном болоте. Второй раз нам ее не поймать, — сказал Николай. — Так что, братцы, прежде всего надо выяснить, отчего вырубилось напряжение. Так я считаю. Загружайтесь в машину, а я отключу аппаратуру.

Николай выключил приборы и в часовенке — на тот случай, если внезапно дадут ток. Олег и Вадим уже сидели в машине. Катя стояла возле открытой дверцы, мечтательно улыбаясь, глядела в небо.

— Люблю смотреть на звезды, — сказала она. — В них не только свет…

— На одной из них твой женишок, — сказал Вадим.

— Не смешно, — ответила Катя.

— А ну в машину! — скомандовал Николай, и Катя послушно юркнула в кабину.

4

Как ни шумели Вадим и Олег, как ни доказывали, что не устали и тоже хотят продолжить испытания, Николай был неумолим — почему-то вдруг его стала сильно заботить охрана труда: первая смена — с восходом солнца до обеда, а они и так переработали целую смену, вот завтра с утра — пожалуйста. Сегодня — спать, и никаких гвоздей! Они прекрасно справятся и вдвоем с Катей — если удастся включить линию. Возможно, именно на это и уйдет все время. Так какого черта мотаться вчетвером по ночной деревне?! А кто выйдет завтра с утра? Вадим, в конце концов, согласился и вылез, не доезжая до клуба. Он был определен на постой к Сурминой, вдовой бабе, еще не старой, но вредной и придиристой, как сквалыжная старуха. Вылез и Олег — с таким обиженным и расстроенным видом, что Катя жалостливо сказала ему:

— Не обижайся, Олежка, Коля действительно прав.

От этих ее сочувственно произнесенных слов парень, как показалось Николаю, еще больше застрадал и ушел, не простившись. Николай и Катя переглянулись: Катя — с недоумением, Николай — с усмешкой, от которой Катя явно смутилась, хотя и пыталась не подавать виду, что догадывается, отчего обиделся Олег.

Николай развернулся перед родным домом, и они поехали на поиски злосчастного Пролыгина.

Окно Чиликиных было распахнуто — голая лампочка на длинном шнуре, голые стены, на двери изнутри рекламный портрет Бубы — на фоне голубого неба, аэродрома и взмывающего самолета. За столом — Чиликины, напротив друг друга, а между ними черная поблескивающая «бомба» и по пустому стакану возле каждого. Третий, наполненный, доедается кого-то третьего. Чиликины, притуманенные ожиданием, молча курили, поглядывая на дверь.

Николай окликнул их, спросил, не знают ли, где Пролыгин, — его окно было темным, плотно закрытым. Чиликины встрепенулись, оба высунулись в окно. Галина сказала, что «Герка поехавши на мотике по своим делам». А по каким и куда — замялась. Николай поднажал, и Галина по секрету сообщила, что поехал он на подстанцию, «вырубать к такой-то фене твой „самовар“, потому как имеет зуб, обиду, вот и все. А не поставит ли им начальничек хотя бы маленькую за столь ценные сведения?» Николай отмахнулся, сел за руль, погнал по ночной Камышинке — той же самой дорогой, по которой только что въехал в деревню.

У клуба, на ярко освещенной площадке толклись под музыку несколько пар, но еще больше сидело на скамейках вдоль стены клуба и на крыльце. Николай пронесся мимо танцующих, не сбавляя скорости. Кто-то взвизгнул, засвистел. Николай заметил в зеркальце заднего вида, как какой-то верзила кинулся было за ним, погрозил кулаком.

— Клюнин Петька, Ишак, развлекается, — сказала Катя. — Он тут атаман…

— К тебе пристает?

— Он ко всем пристает.

— И что же, никто не может набить ему морду?

— Почему никто? Били как-то, студенты. Но мало. Он — страшный, на все пойдет. Изувечить может. Наши деревенские боятся. Сейчас еще ничего, а вот когда вдвоем с братом тут хозяйничали, это действительно! Вечером лучше не выходи. Вечно пьяные, наглые, ругаются, лезут. Студенты с ними еще как-то справлялись…

— Знаешь, когда впервые захотел в город? — спросил Николай.

— Когда?

— Еще в седьмом классе. Десять лет назад!

— А я вас помню. У вас была синяя курточка, вельветовая, с наружными кармашками.

— Синяя? Не ошибаешься?

— Синяя! Между прочим, синий цвет вам к лицу.

— Под синие глаза?

— Конечно.

— Откуда ты все это помнишь? Была такая махонькая, а заметила…