– Как-то раз я побывал в одной деревне в Македонии, там вырезают очень любопытные... гм... скульптуры из дерева.

– Одно время я знал молодую женщину, которая готовила суп не с лавровым листом, а со щепоткой мяты.

Был самый жаркий час дня, когда даже цикады, казалось, стрекочут тише и с запинками. Черные муравьи деловито сновали по скатерти, подбирая крошки съестного. Слепень, с глазами как два злых блестящих изумруда, на мгновение сел на бороду Теодора и с жужжанием улетел прочь.

Отяжелевший от съеденной пищи и выпитого вина, я медленно поднялся и пошел вниз к морю.

– А временами, – донесся до меня голос Ставродакиса, разговаривавшего с Марго, – временами бочки прямо-таки кричат. Они поднимают такой шум, будто дерутся. Тогда я держу ухо востро.

– Ой, не надо, – содрогаясь, сказала Марго. – У меня мурашки по спине бегают, стоит мне подумать об этом.

Море лежало тихое и теплое, словно оцепенелое, только у самой кромки воды подернутое мельчайшей зыбью. Галька хрустела и пересыпалась, обжигая мои босые ноги. Камни побольше и мелкие камушки на этом пляже, отполированные волнами и легким трением друг о друга, были необыкновенно разнообразны по виду и цвету. Их словно изваяли в миллионе форм: тут встречались наконечники стрел, серпы, петушки, лошади, драконы, морские звезды. Расцветки их были не менее причудливы, чем формы, ибо они были смоделированы соками земли миллионы лет назад и теперь их узоры шлифовало и полировало море. Здесь можно было найти камушки белые с золотой или красной филигранью; кроваво-красные с белыми крапинками; зеленые; синие; бледные желтовато-коричневые; коричневые, как куриное яйцо, с глубоким ржаво-красным рисунком наподобие папоротника; розовые, как пион, с белыми египетскими иероглифами, заключающими в себе таинственное, не поддающееся расшифровке сообщение.

Весь пляж казался огромной сокровищницей драгоценных камней, лежащей у кромки воды.

Я забрел на теплую отмель, нырнул и поплыл в море, к более прохладной воде. Здесь, если задержать дыхание и погрузиться на дно, мягкое бархатистое покрывало моря моментально оглушало тебя, закладывало уши. Затем через некоторое время они настраивались на подводную симфонию. Становились слышны отдаленный пульсирующий звук судовой машины, мягкий, как биение сердца; легкий шепот песка, который перемешивало и перемещало движение моря, и громче всего благозвучное перекатывание гальки у самого берега. Чтобы услышать, как обрабатывает море свой богатый запас камушков, любовно шлифуя и полируя их, я вернулся с глубоководья на отмель. Там я устроился поудобнее, набрав полную горсть разноцветных камней, а затем, окунув голову в воду, стал слушать, как поет берег под нежным прикосновением маленьких волн.

Если бы грецкие орехи умели петь, подумалось мне, они бы звучали вот так же. Хруст, треньканье, писк, бормотание, покашливание (сменявшиеся тишиной, когда волна откатывалась); со следующей волной все повторялось в новом ключе. Море играло с берегом, как на музыкальном инструменте. Некоторое время я в полудреме лежал на теплой отмели, потом, чуть не засыпая на ходу, направился к оливковой роще.

Улегшись где попало, все спали вокруг остатков пиршества. На всем лежала печать опустошения, как после какой-то ужасной битвы. Я свернулся калачиком среди спасительных корней большой оливы и тоже погрузился в сон.

Проснулся я от легкого звяканья чашек – это мама и Марго раскладывали на скатерти чайную посуду. Спиро, олицетворение сосредоточенности, размышлял над пышущими жаром угольями, на которые он поставил чайник.

Я сонно наблюдал, как чайник приподнял крышку и бодро помахал ему, шипя паром. Спиро схватил чайник своей огромной ручищей и наполнил кипятком чайник для заварки, а затем, повернувшись, бросил грозный взгляд на наши неподвижные тела.

– Чай! – громогласно объявил он. – Чай готов!

Все вздрогнули и проснулись.

– Господи Боже! Тебе обязательно надо так рявкать, Спиро? – жалобно посетовал Ларри невнятным со сна голосом.

– Чай, – просыпаясь и оглядываясь вокруг, сказал Кралевский с видом взъерошенного мотылька. – Чай, клянусь Богом. Превосходно. Вот то, что надо.

– Господи, как болит голова, – пожаловался Лесли. – Это, должно быть, от того вина. Ну и забористое же.

– Да, я тоже чувствую себя слегка раскисшим, – зевая и потягиваясь, сказал Ларри.

– А я чувствоваю себя как утонутый, – уверенно сказал Макс. – Утонутый в мальвазий и вернутый к жизнь искусственным воздыханий.

– Ты и впредь намерен уродовать английский язык? – раздраженно спросил Дональд. – Видит Бог, достаточно того, что это делают тысячи англичан, а тут еще вы, иностранцы, помогаете.

– Помнится, я где-то читал, – начал Теодор, который проснулся мгновенно, как кошка, и, хотя спал, как все, выглядел безукоризненно, словно и не спал вовсе. – Помнится, я где-то читал о племени в горах Цейлона, которое говорит на никому не понятном языке. Я хочу сказать, что даже опытные лингвисты не могут его понять.

– Похоже, это что-то вроде английского, на котором говорит Макс, – сказал Дональд.

Благодаря чаю, гренкам с маслом, соленому печенью, сандвичам с кресс-салатом и огромному фруктовому торту, такому сочному, рассыпчатому и ароматному, как глина, мы оживились. Вскоре мы сошли к морю и плавали в теплой воде до тех пор, пока не зашло солнце и тень горы не надвинулась на пляж, отчего он сразу стал казаться холодным и лишенным красок. Тогда мы вернулись на виллу Ставродакиса и, усевшись под 6угенвиллеей, смотрели, как краски заката расплываются и смешиваются над морем. Распрощавшись со Ставродакисом, который настоял на том, чтобы мы взяли с собой дюжину больших кувшинов его лучшего вина в память о нашем визите, мы направились к бендзине.

Подходя ближе к морю, мы вышли из тени горы на теплый свет солнца, которое горело кроваво-красным, заходя за громаду Пандократора, и бросало мерцающие блики на воду подобно охваченному пламенем кипарису. Окрасив несколько крохотных облачков в розовый и винно-желтый цвета, солнце нырнуло за гору, и небо из синего стало бледно-зеленым, а гладкая поверхность моря на какой-то момент приняла все волшебные тона огненного опала. Судовая машина размеренно стучала, и мы постепенно приближались к городу, оставляя за собой белое кружево кильватерной струи. Свен тихо заиграл вступление к «Миндальному дереву», и все запели.

Голос Спиро, низкий, звучный и бархатистый, удивительно гармонировал с приятным баритоном Теодора и тенором Ларри. Две летучие рыбы выскочили из синей пучины под самым носом судна, низко пронеслись над водой и растворились в морских сумерках.

Смеркалось, и теперь мы могли видеть едва заметное фосфоресцирующее свечение воды, по которой скользил нос судна. Темное вино с приятным бульканьем лилось из глиняных кувшинов в стаканы – красное вино, которое в прошлом году рычало про себя в бурых бочках. Легкий ветерок, теплый и мягкий, как лапа котенка, овевал катер. Кралевский, запрокинув голову, с глазами полными слез, пел, обратясь к бархатисто-синему небу, вздрагивающему звездами. Вода шуршала о борта судна подобно тому, как зимние листья, вздымаемые ветром, нежно трутся о стволы деревьев, давших им жизнь.