– Вот и прекрасно, – сказал Ларри. – Говорят, у него лучший винный погреб на Корфу.

– Ну что ж, полагаю, мы можем поехать, если вы хотите, – сказала мама, однако в голосе ее прозвучало сомнение.

– Разумеется, я хочу, – сказал Ларри. – Подумать только, сколько там вина. Знаете что, мы наймем бендзину и устроим пикник.

– Да, да, – оживилась Марго. – У него в поместье замечательный пляж. Мы должны еще поплавать, пока лето не кончилось.

– Можно пригласить Свена, – сказал Ларри. – К тому времени он должен возвратиться. А еще мы можем прихватить Дональда и Макса.

– И Теодора, – сказал Лесли.

– Ларри, милый, – сказала мама, – человек всего лишь приглашает нас посмотреть, как давят виноград или что там еще они с ним делают, и мы просто не можем привезти с собой кучу людей.

– В своем приглашении он говорит, чтобы мы взяли с собой всех, кого хотим, – сказал Ларри.

– Да, но не можем же мы нагрянуть с оравой нахлебников, – сказала мама. – Как этот бедняга прокормит всех нас?

– Ну, это не проблема, – сказал Ларри. – Напиши ему, что мы явимся со своей едой.

– Иными словами, я должна буду сама готовить еду? – спросила мама.

– Глупости, – уклончиво ответил Ларри, – мы просто возьмем с собой несколько отбивных или что-нибудь в этом роде и поджарим их на рашпере над костром.

– Я знаю, что это означает, – сказала мама.

– Ну ты наверняка сможешь как-нибудь это организовать, – сказал Ларри. – В конце концов, как мне кажется, уж это-то дело самое простое.

– Ну что ж, – нехотя сказала мама, – я переговорю утром со Спиро и посмотрю, что тут можно предпринять.

В результате мама написала господину Ставродакису осторожную записку, в которой извещала, что мы с радостью принимаем его приглашение и захватим с собой нескольких друзей. Мы привезем с собой собственную еду и устроим пикник на пляже. Господин Ставродакис ответил еще одним образчиком каллиграфического письма, в котором сообщал, что он совершенно очарован любезностью, с какой мы приняли его приглашение, и заранее предвкушает наш приезд. При этом он добавлял: «Приезжайте, пожалуйста, неодетыми, по-семейному». Эта фраза немало озадачила нас, поскольку он уже много лет был холостяком, но потом мы сообразили, что это был просто дословный перевод с французского.

В конце концов компания составилась. В нее вошли Дональд и Макс, Теодор, Кралевский, Свен, явившийся в самый последний момент из Афин, Спиро и наша семья.

В половине седьмого утра мы собрались на провалившихся ступенях лестницы позади королевского дворца в городе, где, приветственно покачиваясь на мелкой ряби, нас поджидала низенькая свежеокрашенная бендзина. Посадка заняла немало времени. Пришлось грузить многочисленные корзины с провизией и вином, кухонную утварь и огромный мамин зонт, без которого она отказывалась путешествовать в летнюю пору. Наконец сияющий Кралевский с поклонами препроводил на борт маму и Марго.

– Тихонько, не споткнитесь. Вот то, что надо! – говорил он, сопровождая их на борт катера с учтивостью венецианского дожа, сажающего в гондолу очередную возлюбленную.

– К счастью, – сказал Теодор, проницательно глядя на безоблачное небо из-под полей своей фетровой шляпы, – к счастью, похоже, что... э-э... м-м... видите ли, день будет погожий. Я рад этому, ибо, как вам известно, я плохо переношу даже малейшее волнение на море.

Всходя на борт, Свен оступился и чуть было не уронил в воду свой драгоценный аккордеон, только длинная рука Макса спасла инструмент от гибели в пучине. Но вот мы все перебрались на катер. Бендзину оттолкнули от берега, мотор заработал, и мы поплыли. В жемчужно-белесом утреннем мареве город казался игрушечным городком, построенным из разборных кубиков. Фасады высоких, старинных, понемногу осыпающихся венецианских домов, окрашенных в бледные тона кремового, коричневого, белого и розового, как цикламен, цвета, затушевывались маревом и казались смазанными, как на рисунке пастелью.

– Жизнь на океанской волне! – патетически произнес Кралевский, вдыхая теплый, неподвижный воздух. – Вот то, что надо!

– Хотя море кажется таким спокойным, – заметил Теодор, – на нем, я полагаю, есть легкое, почти неощутимое волнение.

– Какая чепуха, Теодор, – сказал Ларри. – На такое море положишь ватерпас – и пузырек не шелохнется.

– Муттер чувствовайт себя удобно? – любовно осведомился Макс у мамы.

– О да, милый, спасибо, вполне удобно, – ответила она, – но я немного обеспокоена. Я не уверена, положил ли Спиро чеснок.

– Не беспокойтесь, миссис Даррелл, – сказал Спиро, услышавший ее слова, – я положил все, что вы мне велели.

Свен, с великим тщанием осмотрев аккордеон, дабы убедиться, не поврежден ли он, перекинул ремень через плечо и в порядке эксперимента пробежал пальцами по клавишам.

– Душещипательную матросскую песню – вот что нам надо, – сказал Дональд. – И-хо-хо и бутылка рома.

Я ушел ото всех и, пройдя на нос бендзины, улегся там и стал смотреть, как катер разрезает синюю стеклянную поверхность моря. Время от времени перед нами взлетали стайки летучих рыб; переливаясь синими и серебристо-лунными красками на солнце, они вырывались из воды и низко летели над морем подобно летним ласточкам, охотящимся за насекомыми над синей лужайкой.

К восьми утра мы доплыли до места назначения – пляжа длиной в полмили у подножия Пандократора. Оливковые рощи подходили тут к самому морю, отделенные от него лишь широкой полосой гальки. Когда мы приблизились к берегу, мотор выключили, и катер тихонько дрейфовал по инерции. Теперь, когда машина молчала, стал слышен стрекот цикад, гостеприимно приглашающих нас на сушу. Бендзина с тяжким вздохом впечатала свой нос в камешки на мелководье. Ее владелец, гибкий смуглый парень, прошел от машины на нос, спрыгнул с якорем в воду и прочно закрепил его за камни. Затем он нагромоздил кучу ящиков вдоль носа бендзины, построив некое подобие шаткой лестницы, и мама с Марго в сопровождении Кралевского сошли по ней на сушу. Кралевский изящно кланялся каждой, когда та ступала на гальку, но несколько смазал эффект, по неосторожности отступив назад в воду на глубину шести дюймов и тем непоправимо загубив тщательно отглаженную складку своих элегантных брюк. Наконец мы перебрались на берег со всем своим хозяйством и, беспорядочно побросав его в тени олив, так что это напоминало имущество, спасенное с потерпевшего крушение и поглощенного морской пучиной корабля, направились вверх по косогору к вилле Ставродакиса.

Вилла, представлявшая собой большое квадратное здание блекло-красного цвета с зелеными ставнями, была построена с таким расчетом, чтобы нижний этаж служил вместительным погребом. Вверх по подъездной аллее к вилле с гибкой кошачьей грацией тянулись вереницы девушек-крестьянок с корзинами винограда на головах.

Ставродакис, минуя их, выбежал нам навстречу.

– Как любезно с вашей стороны, как любезно! Право же, как любезно! – повторял он, когда мы по очереди представлялись ему.

Он усадил всех нас на веранде под большой ярко-красной ветвью бугенвиллеи и откупорил несколько бутылок своего наилучшего вина. Оно было крепкое и терпкое и светилось тускло-красным светом, словно в наши стаканы лился гранатовый сок. Когда мы подкрепились и слегка захмелели, он, двигаясь легко и быстро, словно черный дружелюбный жук, повел нас в свои погреба.

Погреба были такие обширные, что в их самых темных углах пришлось пользоваться светильниками – плошками с янтарного цвета маслом, в котором плавали маленькие фитили, дававшие неровный мигающий свет. Каждый погреб был разделен на две части, и Ставродакис повел нас сперва туда, где давили виноград. Здесь в смутном свете над всем неясно вырисовывались три гигантских чана. Один из них наполняла виноградом непрерывная череда крестьянок. В двух других работали давильщики. В углу на перевернутом бочонке сидел седой субтильного сложения старик и с величайшей торжественностью играл на скрипке.