На секунду старик замолчал, а потом с язвительной звучностью произнес:

– Что же у тебя было? Ничего. И ничего у тебя нет. Никем ты не был. И не стал.

Нож пронзил костер.

Язычки пламени игриво заскользили по рукаву рубашки выше, едким дымом обжигая слизистую.

Ипсилон обескуражено вытянул перед собой руку. Свободной ладонью он начал сбивать огонь, паникуя, раком пятясь назад.

Из-под земли вырастает кочка и бросается прямо под ноги.

Больно ударившись копчиком, мужчина наваливается на горящую руку, холодной землей убивая огонь.

Он оборачивается, но в пламени пульсируют лишь желтые да рыжие всполохи.

Рукав испещрили дыры, обнажая израненную кожу. Особенно пострадала кисть – кожа покраснела и зашелушилась небольшими лоскутами.

Ипсилон обнял коленки здоровой рукой и горестно завыл.

Он с трудом соображал ослабевшим обманутым мозгом и не был в состоянии ничего понять.

По привычке губы – попеременно с воем – шептали заученное слово:

– Абсолют… Абсолют…

Рядом забили барабаны.

Матвей взглянул на небо.

На далекое небо.

И в наваждениях оно оставалось одним и тем же – недоступным.

И в смерти – если смерть нисходит с неба – нет ничего страшного и подвластного людям.

То, что происходит, имеет такой отвратительный человеческий душок, что хочется быстрее распрощаться с этой оболочкой.

Паразиты вокруг, кровь, боль, сумасшествие – есть человек.

Яд на теле мироздания.

Ни добра, ни зла – просто яд.

Ни частицы бога в костях, ни желанный напиток зла в жилах – просто яд.

Матвей, наконец, понял, что пытался донести Ипсилон. Принять свою смертность, значит стать свободным. Освободиться от паразита внутри.

– Ипсилон! – выдохнул он.

Ипсилон разжал руку.

Соленые слезы впитывались в ткань, оставляя чуть влажный след.

– Как они смеют мешать Избранному? Почему они все мешают, лезут? Нельзя лезть. Лезть. Они должны благоговеть. Смерть. Смерть той старухе. Смерть им всем.

Нож с длинным лезвием лежал рядом, досаждая немым укором. Он любил кровь и свою суть – режущую и уничтожающую, и ему не терпелось воплотить все это сейчас.

Блеск металла наводил на мысли, что именно нож и был поводырём Кирилла, науськивая на убийства и каннибализм. Тот спрятал его – и другие звенящие орудия – под плиткой, в подвале, засунул ключ под обивку стула. По-своему выстроил лабиринт, с трудом вспомнил, что он – человек и поднялся наверх, а потом пришел Ипсилон, словно дал повод для того, чтобы посмотреть и прикоснуться к своему чудовищу. Он послужил обратной версией нити Ариадны – привел вглубь, к самому центру. Теперь же – возвращенный в дело – нож, отражая, даже не скрывал ни жёлтых глаз, ни клыков, ни черепов и Ничто.

Матвей поднялся.

Мимо него пронеслась мохнатая стая.

Огонь настоящими лапами сокрушал поляну, свирепствовал из-за голода и собственной клетки.

Где-то сбоку мелькнуло лицо с голубыми, обесцвеченными старостью глазами.

В Ничто жрец вонзил в грудь пленника кинжал, и кровь полилась по вздымающемуся туловищу вниз тяжелым велюровым полотном.

Из кровавой ямы вынырнул ребенок и хлопал по глади пухлой ручонкой.

Ипсилон вложил в ладонь нож.

– Абсолют. Абсолют. Абсолют…

Матвей присаживается рядом. Его тошнит из-за всех ранений и запаха Ипсилона.

Наклоняясь, он вдыхает сальную удушливость полной грудью и щекочет пух на чужой щеке.

– Нужно освободиться. Ты и я. Ты и я…

– Я не хочу умирать, но и жить здесь не желаю. Есть вещи, изменить которые людям не по силам, а есть те – на которые можно повлиять. Пускай они незначительны, незначимы для вселенской судьбы, но если я могу это сделать – я сделаю, – мужчина шепчет прямо на ухо убийце. – К черту судьбу, страх – больше не их оружие.

* * *

Перед глазами Алены и Гриши все плывет.

Они падают на землю, часто-часто дыша, прогоняя по крови кислород.

– Боже, боже, – выдыхает девушка, вперив взгляд вперед.

Перед ними предстает полыхающая пламенем поляна.

Алена не знала – стоило обычному человеку это увидеть, как все возвратилось на круги своя, и на звонок Гриши с телефоном в дрожащей руке ответили.

Однако не об этом думает девушка, не за это цепляются янтарные глаза – она ищет между оранжевыми всполохами лицо брата.

Ей чудится, будто костер улыбается, обнажая острые зубы.

Глаза скользят, выхватывают две пары ног и два туловища.

Подавшись вперед, Алена вылепливает из маленьких кусочков, выкладывает мозаикой картину: двое мужчин лежат на земле, руки брата сжимают чужие руки, вдавливая нож в себя.

При виде окровавленного лезвия с отвратительным звуком – воскресшим в ушах девушки – вышедшим из груди, Алена кричит. Она кричит так громко, что заглушает треск костра, стон Матвея и все звуки в мире.

Тело безвольно повисает на руках Ипсилона.

Он прислоняется к ране на груди и всасывает горячую кровь. Под крики и стоны двух случайных свидетелей ворошит ножом в липкой груди, разрезая мышцы и насаживая куски.

Кровоточащими, еще помнящими, что такое жизнь, нетерпеливо кладет их в рот и проглатывает. На языке остается привкус бога.

Ипсилон разрезает ножом свитер, кромсает грудь Матвея – где-то там, где-то совсем рядом он.

ОН.

Прячется за ребрами, словно кости могут его защитить.

В потухших вмиг карих глазах мужчина видит отражение далеких звезд.

Сбросив с себя ношу, Ипсилон вскакивает на ноги и запрокидывает голову к небу: из черноты, глазом Циклопа проступает полное солнце, золотой трап спускается с его хлопковых ресниц.

Вдохнув аромат невиданных миру цветов, Ипсилон уносится высоко-высоко, намного выше, чем позволено быть человеку. В разорванных границах разума, в сверкающих туманностях космоса, в пустоте черных дыр, во всеобъемлемости субстанций – не зная, как – он нашел свой покой.

И стал сильнее человека, и скинул человеческую оболочку.

– Я бог!

Алена кричала.

– Я бог!

Паразиты стонали.

– Я бог!

Где-то на дороге завыла сирена.

– Я бог!

Когда приехала полиция, Алена могла поклясться, что слышала одни и те же слова, вылетающие из незнакомых ртов. И для нее весь мир, не прекращая, кричал одно и то же.

– Я бог! – смеялся Ипсилон, пока его бренную оболочку тащили в машину.

– Я бог! – заботливо шептал Гриша, поглаживая девушке живот.

А паразиты сновали мимо ног людей, но сверху их не разделить – людские ноги или нет.

И сколько бы Алена ни жмурилась и не закрывала уши – увиденное вновь и вновь вставало перед глазами.

Она не знала – застывший на земле Матвей, в пустых глазах которого отражалось всем знакомое небо, неживыми губами шептал или привиделось:

– Я – бог.

Эпилог

В палате пахло медицинской стерильностью.

Едкий запах больниц клеймил слизистые пациентов, как клеймят лошадей на фермах – со сваленным в одну кучу навозом и сеном – в стойлах.

Яркий свет обжигал глаза, особенно привыкшие ориентироваться в темноте к звукам и шорохам.

С коридора доносился отдаленный шум аплодисментов и выкрики благодарностей – это в очередной раз забывал выключить телевизор санитар.

Хлопки раскрасневшихся ладоней превратились в фоновую мелодию всего, что происходило в этой палате. Иной раз по ночам пациент бил ногами по стенам, вдавливал пальцы в уши, пока из них не начинала течь кровь, чтобы хоть недолго побыть в тишине. Иногда он просыпался от того, что из стен лезли руки и хлопали, хлопали и со смехом кричали: «Браво! Браво!».

Под утро благодарность натекала у стен тухлыми лужами.

Но это было тогда, когда они были голыми и белыми, а он не одел их благосклонной вечностью, не втянул этот запах и белоснежность.

Теперь же по комнате распространялся тугой аромат бога, не смываемый хлоркой и моющими средствами с ароматизаторами лимона или морского бриза.

А он сам не остывал на полу, залитый собственной кровью, с зажатым в тощей руке карандашом. Грифель его весь стерся, окровавленное дерево облупилось, оставив мелкие занозы в стенах между серыми буквами.