Поймав свой взгляд в зеркале, мужчина без жалости признал, что превратился в настоящего уродца. Но уродец – это тот, кто просто имеет какие-то неэстетические физиологические отклонения, он же был монстром, личинкой зародыша паразита.

Матвей отклеил пластыри с рук, плеч и груди, тревожа подсыхающие ранки.

– Ну, где же? – нетерпеливо произнес пораненным языком. – Что же вы так медленно?

К примеру, личинке мясной мухи требуется от пяти дней поедания мясом, чтобы окуклиться.

– Что я делал сегодня с утра? – спросил у самого себя Матвей.

Что он делал?

– Я говорю ей, что самое главное в жизни, что? Главное – научиться любить себя. У меня столько времени ушло на то, чтобы Алена поняла: ее тело – ее храм, – самодовольно заявил Гриша за ужином.

– Он доставал меня этим каждый день.

Матвей отвернулся к подсвеченному светом окну и столкнулся со своим лицом.

На улице капал редкий дождь, и его капли разбивались о нос и губы мужчины, нечеткие, расплывчатые, какими они обычно бывают только на стекле. На стекле вообще все тело теряет единство смысла, все разбредается по разным углам.

– За что ей себя любить? – тихонько произнес Матвей.

– Потому что она – человек, а это звучит гордо! – хлопнул рукой по столу Гриша, и бокалы испуганно зазвенели.

* * *

Лезвие окрасилось кровью.

Блохастая кошка дернулась, замерла – струйки крови пачкали ее свалявшуюся шерсть, стекая на землю багровыми струйками.

Ипсилон отбросил длинный нож в сторону и, не прислушиваясь к металлическому звону, запустил рукой по телу животного.

Мокрая кожа тут же холодела от крови, поднимая облако душного запаха, дрожью пробегая от кончиков пальцев до пяток. Весь он не мог совладать с животным желанием, больше подходящим голодному хищнику, чем человеку.

Одновременно с появлением во рту легкого металлического привкуса, в подвале трубы похолодели и покрылись инеем.

Последние облачка теплого пара, вырывающиеся изо рта Ипсилона, в воздухе превращались в снег и, падая на пол, растворялись в лужицах крови. Все тело мужчины сковывал холод, и холод по полу полз, стуча прозрачными сосульками, прямо к центру тьмы – к кормушке.

Темнота предостерегающе рычала, как рычит сторожевая собака в будке, окропляя слюной собственные лапы с набухшей вереницей вен, а лед бросался и бросался все ближе.

Ипсилон замер, до боли вдавив ногти в кожу ладоней, не выпуская из рук обмякшую тушу кошки. Равнодушно – ибо он давно был готов расстаться со всем человеческим – следил за схваткой двух хищником. Согласно всем правилам борьба шла саму вечность по кругу, как уже вечность неугасимо горел ад, как закрадывался по ночам страх в головы детей.

Холод прошел по телу нерасторопной крысы, отмораживая крохотные лапки и длинный хвост.

Крыса пискнула, замерла на полу.

Сопровождаемый диким визгом темноты, лед вгрызался в старые обглоданные косточки, лишенные даже призрачного намека на костный мозг, в паутину и клочки пыли, в одночасье оставив обитающий в подвале ужас безо всего.

Утрату ощутил и Ипсилон, потому как подвал давно стал частичкой его собственного существа. Но вместе с расползающейся зимой он смог прочувствовать всю клетку от угла до угла, почувствовать страх летней зелени. Зима надвигается, и они жмутся стебельками и листиками к прелой земле.

Вместе со знанием Кирилла Ипсилон прихватил безумие, мутировавшее, как мутирует геном человека, приобретая новые аллели гена.

Я – лед.

Я – холод.

Зима в сентябре.

Выдыхаемый пар.

Снег на фонарях.

Похороненные жухлые прошлогодние листики.

То, что умерло, нужно хоронить.

Мужчина тащит кошку за собой, пробираясь по лабиринту труб к выходу.

Железные черви не расступаются, наоборот, лезут под ноги и в лицо.

Тело животного то тут, то там с глухим звуком ударяется о стены, торчащие стояки, оставляя невидимые без света кровавые следа.

Если бы кто-то взглянул на Ипсилона – земное создание, рожденное и впитавшее, как росток, всю грязь, весь смрад грешной земли – он бы не увидел в нем привычного человека с ворохом неразрешенных обыденных проблем, с пустыми карманами и ароматом свежезаваренного кофе, следующего по пятам.

Он был не прохожим.

Обычные прохожие не убивают людей.

Обычные прохожие возбужденным голосом не признаются себе:

– Мне нравится убивать зверей.

Железная дверь отворяется, и Ипсилон тихонько выходит из-под лестничного козырька.

Близко слышны шаги, чуть позже – голоса.

– Достала! – раздраженно рыкнул какой-то мужчина. – Я пью не потому, что я алкоголик, а потому, что я не знаю, как жить здесь без спиртного.

– Без бутылки под боком ты не знаешь, как жить! – съязвил женский голос.

Шепот.

Ипсилон выглядывает в проход.

Около подъема на лестницу ждет старуха. Исчез аккуратно выглаженный костюм, сменившись сероватой пеленой, съедающей дряхлые ноги, покрытые сеткой голубовато-сиреневых вен.

Лицо без косметики обнажает нечеловеческие черты, пару ярко-голубых глаз.

Морщинистый палец взметнулся вверх, подзывая к себе.

* * *

Во сне Матвей почувствовал нарастающий страх. Он вырвал его из дремы мощными руками и тряс-тряс, пока мужчина не вскрикнул.

Подпрыгнув на кровати, Матвей, тяжело дыша, огляделся.

В изголовье кровати стоял мальчик.

Сквозь него просвечивались стены и комод, и сам по себе он был невесом, поэтому нет ничего удивительного в том, что ему удалось пробраться даже в сон Матвея – его задуло вместе с повеявшим ветерком.

– Кто ты? – тревожно спрашивает мужчина.

Мальчик молчит.

Тело его совсем тонет в молочной дымке, иногда поднимающейся всполохами к плечам и к шее.

И, поймав очертания очередного такого всполоха, Матвей все понимает.

Теперь нет ничего удивительного в том, чтобы дети, принесенные в жертву, приходили к нему по ночам. Он видел их во всем: в глади воды, мелькнувшие перекошенными лицами; в блеске разложенных на столе столовых приборов; в матовой поверхности своей кожи.

Он был с ними. Они были им.

Застрявший дух, неупокоенный на земле, не нашедший места на небе.

Он находился там, где время останавливается, и стрелки часов замирают вне циферблата. Его отправили к богам, а боги – со своей серой справедливостью – не смогли найти ему места.

Он явился этой ночью перед кульминацией всего, и Матвей нутром чувствовал, что ничем хорошим это не закончится.

Мужчина молча смотрел в угасаемые в пространстве глаза до того момента – и даже позже – когда весь мальчик исчез, оставив в воздухе едва заметный молочный след, а в голове – неясные вопросы.

– Кто ты?

Кто ты?

Утром Алена и Гриша собирались провести день, разрешая накопившиеся дела.

Матвей хотел попросить их остаться, но не решился нарушить покой влюбленных, нежно сжимающих ладони друг друга. Как и в случае с церковью, у него здесь не было власти.

Уже намного позже, сотрясаемый древним страхом, Матвей укорит себя в том, что не осмелился попросить Алену перенести плановое УЗИ.

Оставшись в одиночестве, мужчина постарался занять себя чем-то – повытаскивал с десяток книг с книжных полок, но так ни одну и не открыл. Они немым укором лежали на диване обложками вверх, беззубыми ртами скалились, грозясь обрушить на карму человека весь свой гнев.

Как говорят, самое тяжелое время – время перед бурей, и покой никак не шел.

Матвей заварил себе горький кофе, размолов пористые темно-коричневые зерна в порошок и сварив в турке землистый напиток, приготовил яичницу с аппетитно поджаристыми краями и жидким желтком.

Странно, что в яйце созревает птенец такой же желтый.

А еще – желтое солнце.

Кто знает, может, в какой-нибудь из дней скорлупа нашего мира расколется, и вся эта фантасмагория из планет, черных дыр, поясов астероидов вытечет в новый, более сложный мир.

Возможно, мы всего лишь первородные клетки какого-то существа.