– Аххрг…

– Открой глаза, Матвей! – приказала старуха. В свете костра черты женского лица заострились, глаза запали.

Ее голос источал больший смрад, чем эти тела, чем запах серы. Неповиновение непредусмотренное, невозможно.

Матвей беспрекословно распахнул веки, вперил взгляд прямо в центр наполняющейся детскими телами чаши.

Дым громадными клубами вился в воздухе. Дети за считанные секунды краснели, в поисках спасения начинали перекатываться на живот и спину, а те, кто не мог этого сделать – просто кричали во всю глотку.

Они кричали по разным причинам: Матвей – потому что не видел ничего более жесткого и ненормального, потому что все его представления о мире и о человеке – венце природы – разлетелись в щепки; только вступившие на порог жизни дети жарились на алтаре человеческой набожности и проклинали измерения.

Мужчина задрожал, обливаясь потом и слюной.

Он сгорал вместе с ними.

Кожа трескалась на их лицах, деля губы и нос пополам.

Нет сомнений – зрелище это было ужасным, но еще ужасней стало новое открытие онемения чувств – созерцая воспламеняющихся детей, Матвей перестал что-либо испытывать.

– Как это? – прохрипел, отклоняясь от чаши.

Подобно призраку сквозь него проходили люди, сбрасывая ноши. Они его не видели – это были существа не их времени, а вот огонь чувствовал, потому что огонь не подчиняется времени.

– Вы перерождаетесь, но в каком-то уголке сознания сохраняете память о прошлых жизнях, обо всем том, что вы сделали, на что решились. В таком случае, невинность – это иллюзия.

– И ради чего все это? Ради чего?

– Богов, – ответила старуха, отходя в сторону. – Все ради богов. Сознание людей не меняется. Дайте им повод, и они сожгут младенцев, как делали это очень давно.

Старуха на секунду исчезла, загораживаемая мужским силуэтом.

Матвей, немедля ни секунды, развернулся и начал спускаться с помоста.

– Они делают это из-за страха, – пробормотал он. – Ведь и я не так давно пошел бы на такое, – он не оборачивался – не хотел видеть старуху. Старуху, сквозь которую не было видно фонового пейзажа. – Действительно, ничего не изменилось… Они боятся кого-то незримого, кто смотрит на них сверху и в любой момент может уничтожить. Они сделают все что угодно, чтобы умилостивить его. Существо, во всем превосходящее человека. Но… вдруг они боятся не того, кто смотрит сверху, а того, кто сидит внутри? И сегодня совершают теракты, взрывая себя в метро, за призрачную возможность попасть в рай, чтобы избавиться от этой зависимости. Мы любим его и безгранично боимся… А истинное лицо бога…

– Матвей, – позвала старуха. – Вы и боитесь, ненавидите, отрицаете, но в вашей натуре все равно есть что-то, что требует властителя. Потому вы влюбляетесь в кого-то так сильно, что страдаете ради этой похоти и погибаете. Вам нужен кто-то, кого можно боятся и любить, без этого жизнь не имеет для вас смысла.

Матвей спотыкается о торчащий камень и падает. Руки впиваются во что-то острое.

Поднимая ладони, он немного ворошит землю, освобождая от бремени неизвестности желтоватые кости, и зависает, глядя на пористый пласт.

– Хочешь вернуться?

– Домой… – прошептал он. – Я хочу домой.

* * *

Отворенная дверь впустила в квартиру пыльный сквозняк.

Желтый прямоугольник загородила сначала одна фигура, за ней, причудливо втекая, другая. В квартиру вошли двое мужчин – один высокий и крупный с очками на пол лица, а другой – болезненного вида с грязными прилизанными волосами.

– Ну, вот и все, раздевайся, Матвей, – устало выдохнула Алена, расстегивая на себе куртку.

– Не обращай внимания на мусор, мы не ждали гостей, – сказал жених девушки.

Голос его – низкий бас.

– Ну, уж, конечно, мусор, – съязвила Алена. – Хлам Гриши, который он не хочет отнести в гараж.

Матвей выжато улыбнулся. Подавленный увиденным, ночью он почти не спал. Мужчина ворочался на больничной койке в темноте, когда шорохи оживали и напитывались жизненными силами, ощущал сопящее дыхание невидимого чудища. С утра он умирает, как умирает нерешительность и сомнение, как закатывается за горизонт солнце, как тает кусочек льда на ладони, но ночью он из ничего лепит себе тело, склеивая кости особым клеем, обрастает мышцами и шерстью. И обретая влажный язык, до рассвета не перестает нашептывать, вырывая из тягучего сна, пока тебя не затошнит от жизни.

– Эй, – проницательная Алена ласково провела по его щеке ладонью. – Иди помойся и ложись отдохни.

Нет, нет правды в том, что она испытывала к нему теплые чувства. Но она думала, что любила в нем его, тогда, как на самом деле, любила в нем себя. Она хотела по-матерински уберечь его от всего, а потому тащила вслед за собой, не помогая обрести свою дорогу, но упорно отталкивая от края. Он был для нее тем же, чем является кузнечик в руках у маленького ребенка – интересная молчаливая прыгучая загадка, которой отрываешь задние лапки, чтобы присвоить себе. Она любила держать его именно в руках, боясь, что на воле он сам не справится или, что еще хуже, справится лучше нее.

Матвей отрицательно покачал головой.

– Сначала я хочу осмотреться. Интересно же, как должна выглядеть квартира в центре Москвы.

Гриша захихикал. Он заговорщицки поманил рукой, нырнув в дверной проем спальни.

Матвей болезненно-медленно разулся, непослушными пальцами развязывая шнурки, и последовал за ним.

Это была большая светлая комната с яркими цветастыми обоями и кучей полок со статуэтками.

Пока жених Алены нагружал мозг Матвея бесполезной информацией про ширину стен и размер окон, и о том, как тяжело вручную укладывать паркет, мужчину привлек аккуратный рядок фотографий в разноцветных рамках, выставленных в порядке радуги.

В нескольких из них красовались выцветшие фотографии маленькой Алены с братом в старой квартире родителей. Где-то там, в одной из комнат, находился злополучный диван, с проросшими в его обивку мужчиной и женщиной.

На другой – влюбленная пара стояла в обнимку, придерживая на головах большие соломенные шляпы.

За их спинами плескалось синее море, и белел пляжный песочек. В самом низу фотографии карандашом и аккуратным почерком значилось:

«1 год вместе».

Где все это время был Матвей?

Он обнаружил в дальнем углу с края пустой большой альбом с мультяшными аистами – на будущее.

– А это вот мы готовим детскую, – смущенно показала девушка, отворив нежно-розовую дверь.

Матвей прошел в маленькую комнату.

Мягкие игрушки в ожидании застыли на полке. Веселые картины игриво отражали свет от люстры с разноцветными гроздьями стеклышек. Рядом с окном стоит нетерпеливый яркий зеленый столик. Один из его стульчиков чуть сдвинут в сторону, приглашая присесть.

И из-за всей этой нежности – деликатности, что ли – Матвей содрогнулся, потому что представил маленького ребенка, в черепной коробке которого сохранились воспоминания об алтарях и крови.

Может, еще какое-то время детства мы помним, что делали в прошлой жизни, а потом эти воспоминания просто вытесняются новыми игрушками, наборами солдатиков и разноцветных бусин?

Может, это обласканное матерью чадо когда-то пускало кровь и плясало вокруг костра?

Как любить и за что своих детей, да неважно, каких детей и не важно, детей ли?

– Красиво, – выдохнул мужчина.

– Я знаю, – приобняв его сзади, улыбнулась Алена.

Так они стояли недолго – в теплых объятьях согрелись и напомнили о себе язвы.

В ванной Матвей хорошенько умылся холодной водой, и, раздевшись, застыл, вглядываясь в собственное отражение в зеркале. В этой квартире – даже здесь – не было ни единого намека на плесень.

Струйки воды стекали с его волос и лица на грудь, а дальше – на пояс, обходя стороной соски.

Выглядел Матвей неважно – кожа бледная, как акриловая поверхность ванны, решеткой торчат ребра.

Он ведь и, правда, с трудом мог вспомнить, когда ел дома в последний раз. В больнице же он, не жуя, проглатывал склизкие каши.