– Тише-тише, принести воды? Ты как?

Девушка обвела толпу взглядом.

– Да оставьте вы меня! – топнув ногой, прикрикнула Алена.

Краем глаза – почти совсем незаметно – она увидела кого-то незнакомого.

– Все хорошо, поедешь с ним?

– Ты, что? Ей присесть надо!

– Воздуха дайте ей, во-первых.

Матвей?

– Все нормально, – Алена легонько хлопнула себя по щеке. – Все хорошо. Я в порядке. Я – работать.

– Но может, тебе отдохнуть?

Девушка, ни на кого не обращая внимания, развернулась и прошла через стеклянные двери.

– Я – работать. Работать, работать-работать… – бормотала она.

* * *

Матвей.

Матвей. Матвей…

Матвей.

Матвей. Матвей…

Матвей.

Ипсилон сбился со счета, сколько кругов намотал в этом подвале.

– Не знаю, что на меня нашло, – болезненно прошептал он. – Сам себя не узнаю.

Вернуться в коммуналку не доставило никаких проблем.

Впрочем, перед самым подъездом Ипсилон стал свидетелем неприятной сцены – соседскую дочку таскал за волосы незнакомый мужчина, пытаясь затащить внутрь, а из подъезда, громко ругаясь, выбежала ее мать и в бесполезных попытках разжать здоровенные ручища мужика сама получила в нос. Уже в дверях, с взлохмаченными во все стороны волосами и разбитой губой, дочка соседки обернулась, и хоть ее взгляд и не был направлен на него, но был так пронзителен, что прятавшийся за деревом Ипсилон содрогнулся.

Пораженный мужчина, не раздумывая, тут же вышел из-за своего укрытия.

Над головой его аргусом возвышалась коммуналка, усыпанная глазами, как звездами в небе, и он вновь ощутил ее власть над собой, этой неуемной властительницы человеческой беспомощности. Только вспомнив Кирилла и Матвея, Ипсилон смог расправить плечи и поднять голову, смог сделать первый шаг.

Лжесвященник был прав. Его опыт – неоценимая услуга, настоящий клад.

– У каждого должно быть свое место, – прошептал.

Голову повело. Она вернулась.

– Где ты пропадала?

Тишина.

Ипсилон вытащил из кармана статуэтку и поднес к лицу.

– Где ты пропадала, ну?

Смазанное личико промолчало.

Если бы у нее были глаза, настоящие глаза с карий-серой-голубой-зеленой роговицей, а не эти черные небрежные капельки краски, полустертые выпавшими на ее долю трудностями, то можно было хотя бы интуитивно догадаться о мыслях, что витают в фарфоровой головке, а так, как всегда, остается только самому догадываться.

А Ипсилон привык догадываться. Да, привык!

С того дня в детском саду, когда его тощая ручонка вытащила из вороха потрёпанных игрушек самую потрепанную и сунула к себе в карман, а карман оттопырился, как оттопыривается только у неумелых воришек.

Что-то было в этой кукле чуждое и в то же время родное, позволившее украсть, нет, вернуть себе и отнести домой, чтобы под материнским подолом темноты вынуть и ослепнуть.

А она видела многое еще задолго до встречи с этим щуплым мальчишкой, и еще до него устала быть просто игрушкой. Она могла быть монстром, чудовищем, вылезшим из-под кровати в самую темную ночь. Могла быть истерзанным духом прошлой свежести, который пытались спрятать от себя и своей памяти, и потому закопали на самое дно, со страхом ожидая вендетты ее пришествия.

Но в дни, когда маленький мальчик лежал под одеялом и содрогался от шума с улицы, или когда выпившие друзья отца хватали его за руки и тащили к себе – в те дни полные кошмара одиночества, полного непонимания происходящего вокруг, она была рядом. Она напитывалась детским, подростковым и юношеским плачем. Она слушала звук пишущей ручки, вырисовывающей корявые буквы предсмертных записок. Она учила его любить.

– В прошлой жизни я видел точно тоже самое, – улыбнулся мужчина. – Наверняка, когда-то встречал тебя. Ты грустишь в последнее время, потому что боишься, что я брошу тебя? Как ты можешь так думать? Ты – единственная, что всегда была со мной, – он замолчал, ожидая ответа.

Тишина.

– Когда все закончится, я перенесу нас вместе. Я не оставлю тебя здесь. Нет. Нет. Без вариантов. Никогда. Послушай, даже если я окажусь по воле случая в другом мире без тебя, я не успокоюсь, пока не найду к тебе путь. Пусть это будет другая жизнь или все что угодно. Я всегда приду. Ты же мой друг, я люблю тебя.

Глава 8

Перед глазами плывет, в голове гудит точно от удара сковородкой.

Возвращаясь из сонного царства, труднее всего снова принять неостанавливающийся поток времени полный звуков и цветов самых невообразимых оттенков – за день мы успеваем освоиться, но вот с утра, только проснувшись, нам грезится мир слишком сложным.

Вокруг все пульсирует неприятным светло-голубым оттенком. Ну и ну. Даже в его квартире стены выкрашены в более приятный цвет. И едва уловимо пахнет чем-то ненавязчивым, раздражающим. Какой-то еловой горечью.

Матвей простонал, но так тихо, что даже сам не услышал.

– Просыпаетесь? Ну, отходите-отходите, – произнес чей-то незнакомый голос.

В представлении Матвея он вытекал изо рта своего обладателя тяжелым темно-зеленым бархатом.

– Матвей? – а этот голос мужчина хорошо знал – треск чуть влажных веток.

– Где я? – с трудом прохрипел Матвей.

– В больнице. У тебя… случился припадок.

Матвей вновь вдохнул неприятный запах.

Пару секунд он еще сражался за пребывание в сознании, потом же дал себя унести. Сквозь сон слышались отрывки чьих-то слов, незнакомые и неосмысленные звуки:

– …сложно.

– По…

– …нет.

– …идти дальше. Он…

– Захотите зайти…

– Ему… … дом.

– Нет.

– …очередной раз, ко…

– Сдали нервы…

– …все повторится.

– Я буду рядом…

– …ло.

– Я буду рядом.

– Вас… мало.

– …жених.

– Недельку…

– Пожалуйста.

Матвей открыл глаза.

Ему казалось, что рядом кто-то разговаривал тем особенным вороватым разговором с торопливыми фразами, спешащими раздеться перед собеседником, оголиться и слиться на минуту-две, но когда он очнулся – в палате было пусто.

Мужчина чуть повернул голову, взглянул на тумбочку, мельтешащую перед глазами туда-сюда, и в сборище разноцветных пятен различил вазу с какими-то странными пушистыми зелеными ветками.

Голова болела чуть меньше, по крайней мере, можно было о чем-то подумать.

Матвей вперил взгляд в потолок, созерцая маленькие трещинки и черные точки.

Ни о чем не думалось…

После того, как его поглотила волна, он не переставал чувствовать себя кораблем, застрявшем на дне моря. Координаты крушения никто не знал, и никто не собирался искать. Единственное, что оставалось – через толщу воду смотреть на далекое белое солнце.

– Мне нужна старуха, – зачем-то сказал он.

В палату зашли – интуитивно ощутилась вибрация воздуха. Шуршащая ткань и скрипящая обувь приближались к пациенту стремительными рывками.

– Проснулись? – спросил тот самый мужской голос. – Как себя чувствуете?

– Не очень, – горло пересохло, и язык совсем не слушался. – Голова болит.

Мужчина в белом халате понимающе кивнул и присел на стул возле кровати.

– Ваша сестра настояла на том, чтобы отпустить вас домой, – шумно выдохнул он. – Но не сегодня и не завтра. Полежите еще здесь, мы понаблюдаем за вами. Конечно, по правилам вас надо оставить здесь до выяснения всех подробностей, чтобы решить проблему. Но… ваша сестра была очень убедительна, – после этих слов Матвей представил торчащий краешек денежных купюр из белого кармана.

– Что со мной?

– Вы сами лучше скажите, что с вами такое.

Преодолевая боль в затекшей шее, Матвей повернул голову и прочитал на бейджике врача – Станислав Егорович Косумин.

– Что?

На него неудобно смотреть – он сидит рядом с окном, а светобоязнь слезами натекает в мелкие морщинки.

Матвею очень некомфортно в этой палате в форме спичечного коробка, где он сам ощущает себя тонкой спичкой. Обилие света порождало ошибку, будто комната находилась в своем отдельном мирке, и что никто не может услышать, о чем здесь говорят, что здесь происходит.