Бессмысленно и беспощадно прожигают дни, пытаясь наполнить их хоть чем-то, что не сотрется вместе с помадой, не испариться с плевком с земли.

Подростков ломают под общество, но в целом общество – это сборище никого. Людей учат быть невидимками, чтобы заселить мертвые города, мертвую землю.

Как возглас протеста стоят гаражи разрисованными, пустующие стены пестрят похабными рисунками.

Дети пытаются хоть как-то остаться на этой земле, показать другим – я есть, а вы?

А вы – есть?

Свысока, даже с десятого этажа все это представляется какой-то однотипной игрой, конца и края которой нет.

Нетрудно представить, что все это идет по чьему-то сценарию, идет непрекращающимся скучным спектаклем для поклонников царства Морфея. Алена ужаснулась, когда поняла, что в любой момент режиссер может выглянуть в зал и изменить происходящее на сцене на то, что разожжёт любопытство.

А, что лучше всего разжигает любопытство? Смерть.

– Гриша! – и тут же подумала: «А в чем смысл?».

Только обернувшись назад, взглянув на аккуратные ряды фоторамок с белеющими улыбками, девушка – отыскав глазами пустой альбом, с красовавшимися на обложке аистами – тряхнув головой, пришла в себя.

– Что такое? Ты как? – вбежал в комнату Гриша.

Очки его перекосились – правая дужка взлетела вверх.

– Он на улице, – сглотнула девушка. – Нужно идти искать его.

– Может, вызвать полицию?

– Нет, сами найдем. Пошли быстрее, Гриша, нельзя медлить.

Мужчина попытался обнять девушку, но его теплые руки напомнили о других руках, уже возможно остывших.

О руках младшего брата.

У старших детей первоочередная задача с детства – защита младших, а она не уберегла.

Гриша будто плюнул ей в лицо.

– Пойдем, пойдем! – крикнула она, выбегая в коридор.

Гриша выругался, и слова потонули в скрипе несмазанных петель.

* * *

Слезы высохли, неприятно стянув кожу.

Матвей потер щеки и глаза, и пунцовые пятна леопардовой раскраской выступили на лице.

– Убить человека…

Ужасен был не приказ – приказ сам по себе ничего не значит. Всегда есть выбор, выход с тонущего корабля, последний вагон. Ужасна решимость исполнить его.

Матвей поднялся на ноги, а затекшие конечности заныли, в них закололо иголочками.

«Я ведь могу не подчиниться?».

Собственная воля горела в нем праведным огнем, запрещающим любую жестокость. Она обнимала его руками, аккуратно, но настойчиво отталкивала от развернувшейся пропасти.

Но другие руки сжимали тонкое горло и толкали-толкали вперед, а он отчаянно цеплялся за любой выступ, любой камешек.

Матвей хотел бы от них отмахнуться, вырваться, поработав локтями, но чужие руки росли из него, разрывая кожу, вылезая с противным склизким звуком.

Мужчина кричал от боли, царапая кожу, а под ногтями грязью забивались прозрачно-белые чешуйки.

Рукава свитера превратились в решето, проеденные упорной силой. С такой силой вылезает бабочка из куколки.

И в этом мире нет ничего противоестественного.

Муравьи умирают, зараженные грибом-паразитом – он вырастает из их головы, образуя коробочку со спорами, корнями разрывая тело.

Споры падают на землю, на других муравьев, повторяя цикл много-много раз.

Осы-паразиты откладывают на брюшко паука личинки. Созревая, они начинают питаться пауком и впрыскивать в него вещества, полностью изменяющие инстинкты – паук начинает плести нехарактерную прочную паутину, способную защитить взрослеющие личинки, и умирает.

Волосатик-метаморф попадает личинкой в тело кузнечика после того, как тот выпьет зараженную воду. Выросший неприглядный паразит впрыскивает в хозяина химические вещества, заставляющие кузнечика прыгать в воду. Волосатик покидает утонувшего хозяина, и цикл продолжается.

А если улитка съест зараженную паразитическим червем птичью скорлупу, то в ее глазном стебельке поселится паразит, похожий на желто-зеленую гусеницу. Улитки любят темноту, но паразит заставит искать светлые участки, где птицы с легкостью съедят беднягу.

Иногда, знакомясь с новыми существами в природе, кажется, что нет ничего более изощренного, чем инстинкт выживания.

– Больно, – прохрипел Матвей. – Больно…

«Я думал они пришли из недр, из жутких кошмаров, а они всегда были здесь. Я рос, жил, ел в мире рядом с ними. А теперь они едят меня».

Все, что копошится сначала в земле, а затем – в тебе.

* * *

Вокруг не было ни души.

Ни одного человека.

Улицы пустовали, ветер носил одинокую пыль туда-сюда, и за неимением глаз и ртов, в которые ее можно занести – как заносит в кровь в тропических лесах комар малярию – он печально завывал между бетонными плитами и домами.

Дороги – привыкшие к терзаниям шинами и ботинками – молчаливо набухали, выпячивали куда-то вверх, к небу асфальтовые и плиточные пуза. Обнажали зудящие шрамы и ранки, только для того, чтобы кто-то их разбередил.

Они говорили: «Нет ничего постыдного».

Что может быть постыдного в том, чтобы любить приносить себе боль? Это болезнь?

«Помилуйте», – говорили они. – «Мир приготовил для каждого свою болезнь».

– Эй, люди! – крикнула Алена. – Есть здесь кто?

Эхо побежало босыми ногами мимо витрин, отскакивая от стен и белых коробок кондиционеров.

Девушка забрела в незнакомый двор.

Дома стояли полукругом, огораживая в центре детскую площадку.

Выходы загорожены забором, а оставленная кем-то открытая калитка медленно качалась из стороны в сторону.

– Матвей? Матвей!

Под ногами что-то хрустнуло – брошенная песочная формочка. Алена подняла синюю пластмассовую машинку, рассматривая налипшие песчинки.

Кем же мог быть этот мальчик?

Вдруг на девушку мощной волной накатила безнадежность. Как можно найти Матвея на этих улицах? Как не упустить его в переплетение дворов?

Невозможно.

Невозможно.

– Помогите мне кто-нибудь.

Мимо одиноко пролетела бабочка, то взлетая, то падая ниже и быстро-быстро хлопая маленькими крылышками. Девушка не отрывала от нее своих янтарных глаз, заворожено глядя на маленькое тельце.

Она резко выбросила руку, делая хватательное движение, но ловкая совка успела проскочить между пальцев. На коже остался едва различимый перламутровый блеск.

* * *

В костре горел отец.

Ипсилон видел его, когда подкладывал бревна – он стоял со стаканом, покрытым налетом сажи, а пламя ласкало щеки старика и шею, ноги и обвисший живот.

Рядом с ним, чуть завалившись вперед, стоял тот парень. В отличие от Ипсилона он не изменился. Его лицо не покрыли морщины, пальцы не огрубели. Человеческое тело не способно бесконечно выдерживать гонку со временем – оно слабеет, сдает, но парню это не грозит. Он навсегда остался молодым и свежим, как остается свежим распустившийся цветок, залитый глицерином.

Ипсилон передернулся.

Возможно, в каком-то из миров они оба – старик и юноша – были молоды и свежи. По крайней мере, в этом мире оба мертвы. И Ипсилон радовался, что вскоре покинет его, наконец-то перенесется на свое место. Он устал и отощал от ожидания – тело ссохлось, кожей обтянув переплетенные синюшными венами кости.

Эти кости согревало возбужденное дыхание паразитов вокруг. Иногда их горячая слюна долетала до щек мужчины, заставляя вздрагивать, как от ожога.

Поляна тонула в сборище всевозможных нетерпеливо рычащих, визжащих, скулящих тварей, остающихся невидимыми для чьих-либо глаз. Единственный источник света – еще не впавший в стихийную ярость костер – не шипел и не выпускал искры в разные стороны, потому паразиты безбоязненно втискивались поближе к центру.

Ипсилон погладил рукой каменное ложе.

К бедру распаленной девушкой жмется приготовленный нож – один из свертка Кирилла. В некоторых местах его покрывали ежики ржавчины, и грязь полосой запеклась на стыке лезвия и рукоятки, но ничего этого не разглядеть.

Так же не разглядеть Ипсилону паразитов и не разглядеть оставленный длинным влажным языком овальный след на краю плиты.