На него со всех сторон пялились твари, а некоторые по-обезьяньи забирались на высокие деревянные столбы с нанизанными человеческими черепами, чтобы принюхиваться черными влажными носами-хряками.

Но за ними – дальше и не так материально – сновали привидения, человеческие руки перерезали горла животным, поджигали их на кострах и вытаскивали горячие бьющиеся сердца из вскрытых грудных клеток пленников.

Жизнь с такой легкостью вылетала из всех этих тел незаконно неотомщенной, неустановленной. Ее надо держать – он привык держать и оберегать ее, как велит закон гуманности – а они истязали собственные тела, топили детей в крови и отрезали головы.

У костра эти привидения двигались в том самом танце, что и на празднестве, подпрыгивая в воздух резиновыми мячиками. И все их мертвецы лезли из-под земли и тянули изъеденные трупными пятнами кисти к их лодыжкам.

– Разрушение, разложение и смерть так естественны, – произнес Ипсилон окровавленным ртом. Что видели его слепые глаза? – Нельзя победить смерть, игнорируя и забывая о ней. Я хочу стать свободным. Матвей, ты тоже должен стать свободным. Освободиться от смертности – это ли не истинная свобода?

– Человечество всегда было смертным, это нормально.

– Нет-нет… – поднимаясь, выдохнул мужчина. – Большинство всегда просто умирало, и никто не освобождался. Ты и сам знаешь, ты сам так много знаешь. Я освобожу нас, я ведь Избранный.

Матвей сжал руки, и кожа противно слиплась.

Ему хотелось ответить просто из-за упрямства, не согласится с таким страшным выводом. Он с натугой обдумывал контраргумент, застыв около съёжившегося сознания, в котором хранилась память о нем самом: о его царапинках на руках; о первых неумелых рисунках; о подростковых влюбленностях в одноклассниц. А над этим комком его человеческого опыта застыли черные блестящие когти паразита, признающего только один закон – закон естественного отбора. И человек, со всей своей гордостью и исключительностью, перед ним не значил ни что.

Как протест против всего, Матвей попытался встать на ноги. Но не успел подняться, потому что Ипсилон набросился и ударил кулаком в живот.

Изо рта вырвался вздох, и Матвей скорчился на земле.

Ипсилон сел на его грудную клетку, навалился щетинистым боровом и начал душить.

Выражение их глаз отразило друг друга.

Они уже давно устали. Только Ипсилон верил в свою цель отчаянно, потому что только в отчаяньи она и могла зародиться, созревая эмбрионом в матке.

А Матвей был куском живого мяса, едой, одеждой – безнадега капала с его лица красными каплями.

В какой-то момент он будто начал проваливаться в камень, или это Ипсилон с черным небом ракетой понеслись вверх? Сознание оставляло его, освобождая желеобразную пустоту. В этой пустоте безумец бубнил, прикусывая зык:

– Я – Избранный, Избранный… Все это я… Ради меня. Я изменю мир. Я бог. Я – бог!

* * *

Тем временем девушка сидела на земле, заворожено глядя на пролетающие огоньки.

Стебли цикория стеной вырастали у ее ног, распуская огромные цветы.

Старуха рядом не отрывала взгляда от молодого лица, шепча одно и то же:

– Вы очень похожи.

Но это было не так, Алена не видела старуху, только огоньки.

Ее завораживала красота, смертоносная красота, и она задумалась – есть такие растения, источающие притягательный аромат только для того, чтобы съесть прилетевших мух.

Эта истинна была стара как мир.

Как старуха.

В кармане заиграла мелодия. Алена не услышала – мы замечаем только то, что хотим.

– Я могла показать тебе ужасающе недра, – прошептала старуха прямо около лица девушки. – Я могла бы не пожалеть тебя. Так отплати мне тем же.

Телефон все звонил и звонил.

Она вдыхала едва уловимый сладковатый запах цветов, воскресающий в памяти дни далекого детства. Перед глазами эфемерными душистыми облаками проплывало нечто нереальное, потустороннее, очень красивое.

Лицо без морщин, глаза без усталости.

Купоросное небо.

Нет погони, нет гонки со своим телом, и нет Матвея.

Алена слегка дернулась, распугивая огоньки.

На той стороне не было Матвея, Гриши и ребенка.

Огоньки пролетают целые века, не меняясь, а она уже готова была измениться.

Телефон звонил.

Девушка потрясла головой.

– Вот как?

Вот как?

Все еще сонная, Алена вытянула из кармана телефон, зеленые прутья ее клетки распались от одного легкого движения.

– Где ты, Алена? – зашептали на том конце.

Девушка встрепенулась, а налетевший ветерок развеял старуху в пыль.

Разорванные цветы распались у ног нежно-голубым веером.

– Я не знаю, – по-детски захныкала девушка.

Она спешно поднялась на ноги и побежала с этого ужасного двора – не оглядываясь, не прислушиваясь. Она бежала от всего ненормального, признавая существование только собственных желаний.

С земли вился столб черного дыма.

Алена вгляделась в серо-голубое небо.

– Что это там впереди горит, Гриша?

– Не знаю. Сильно горит.

Девушка поежилась.

– Иди домой, Алена, я сам проверю, что это.

Алена глянула назад.

Через проем между домами ветер носил синий снег.

– Нет, нет, я тоже пойду. Я даже быстрее прибегу, я ближе.

Девушка побежала через дорогу, нырнула между домами.

Живот ее тянул и болел.

Единственный звук во всем мире – стук обуви по асфальту, да тяжелое дыхание.

Что двигало ею?

Какая чудовищная сила заставляла забывать о боли и усталости?

Она была недолюбленой в детстве, и эту недолюбленность перенесла во взрослую жизнь, и потому-то с такой готовностью согласилась выйти замуж, завести полноценную семью.

Спасать Матвея.

Алена будет любить своего ребенка, будет целовать его щечки, но в памяти навсегда останется – материнство не вытеснит этого – холодность и досада от того, что это ей без вопроса не удалось принять родителей.

Она пыталась заслужить любовь.

И сейчас, содрогаясь от страха, она надеялась на то, что каким-то образом родители видят, на что ей приходится идти.

* * *

Ипсилон с трудом втащил Матвея на стол. Он суетился и скулил. Изо рта его тянулись струйки тягучей крови, капая на камень и одежду.

В какой-то момент Ипсилон остановился, с силой сжал голову.

Его жутко трясло, губы дрожали.

Все сознание будто трепыхалось пойманной рыбой на сухом воздухе.

– Это ты… ненавижу… Тварь. Это твой… яд.

Не открывая глаз, он поискал по столу в поисках ножа, но лишь уронил его на землю.

Ипсилон громко выругался, истерично дернулся и опустился вниз.

Пальцы сжали холодную рукоять. Она никогда не нагревалась, будто Кирилл все не разожмёт мертвецкую руку.

И тут сзади послышалось:

– Отребье…

Ипсилон застыл.

– Сдохни!

Мужчина медленно обернулся назад.

В разгоревшемся – и явно с удовольствием вышедшем за свои границы – костре зависло лицо отца.

– Проваливай отсюда, щенок.

Ипсилон замотал головой, навалился на каменную ножку.

– Нет, нет, нет… Ты же мертв! Я же убил тебя!

– Ты никто здесь, ты мусор, никчемный мусор.

– Заткнись!

– Только мамаше был нужен. А она – сдохла! Сдохла, так же как сдохнешь и ты, дрянь!

Ипсилон сжался.

Он потянул веки вниз, до боли вдавливая ногти в нежную кожу.

– Ты убийца, ты грязь. Гниль.

– Заткнись.

– Ты такой же, как и мы.

Ипсилон вперил взгляд в ненавистное лицо.

Он поднялся, переложил поудобней нож.

– Я лучше вас! Я – Избранный!

– Никакой ты не Избранный. Это все твоя книжонка, а я ее под ножку кровати подкладывал, чтобы не шаталась. Я ее выкинул вместе с твоими вонючими учебниками.

Мужчина подошел к огню вплотную.

– Ты – жалкий. Ты просто убийца. Бесхребетный и слабый. Ты не лучше нас, помнишь? Ты ведь убил его. А он-то… Ты его ненавидишь, потому что он лишил тебя повода для самодовольства! Ты такой же, как мы. Ты такой же. Ты – такой же!