Но на самом деле это было достаточно просто.

Ипсилон поднялся на ноги.

От долгого пребывания в одной позе ноги онемели и болезненно реагировали на любое движения. Он, охая, попрыгал на каждой по очереди в наивной попытке нормализовать кровообращение.

– По крайней мере… – выдыхая, произнес мужчина. – Я хочу с ним поговорить.

Неожиданно он начал отрывисто и сухо смеяться, с каждым вздохом отталкивая от себя мнимое спокойствие.

– Я хочу с ним поговорить, ты слышишь?! – хрипел и повизгивал Ипсилон, мечась из угла в угол. – Я хочу!

Мужчина сжал голову руками, не прекращая сотрясаться от смеха.

Вдруг в дверь комнаты с другой стороны что-то ударило, заставив Ипсилона вздрогнуть, а через несколько секунд ввалился пьяный отец. Он жутко шатался, водил мутными глазами по сторонам. Пробормотав что-то не внятное, старик подошел к столу, и, опершись о него, взглянул на сына.

– Про… проваливай, не видишь отец уст…ал.

– Я ухожу, – торопливо ответил Ипсилон и, проглотив очередной смешок, незаметно для себя добавил, – старый идиот.

Отец прекрасно услышал.

– Что?

Сильной рукой он подтащил сына за рукав ближе к себе и выдохнул на его лицо зловонием:

– Ты как со мной говоришь, щенок?

Ипсилон не отвел глаз, разрываемый желанием повторить или промолчать.

Он стоял на распутье, боясь схлопотать удар.

Тут вдруг внимание старика переманила фигурка на столе.

– Что это?

Ипсилон вмиг понял, о чем идет речь. Его движение было молниеносно, как ветер, как пуля, летящая в голову обидчика – он ударил по руке отца. В воздухе послышался хлопок.

Старик с размаху влепил сыну пощечину, отчего тот отлетел в сторону.

К счастью (или к несчастью) фигурка со стола падает на пол и закатывается под пыльный шкаф.

– Отребье! – прямо на пол плюет старик. – Чтоб ты с… сдох! Весь моз…г мне проел.

Ипсилон старается не слушать. Он закрывает уши руками и забирается с ногами на кровать, сворачиваясь клубочком.

Старик так просто не отступает – его опьяневшему мозгу нужно выплеснуть алкоголь – и хватает сына за ногу, подтаскивая к себе.

– Дрянь! – крик Ипсилона, как колокольный звон, эхом раздается в головах соседей на кухне и в других комнатах.

Почему? Как можно?

«Но я же один из них?», – успевает подумать Ипсилон перед очередным ударом.

Кулак отца попадает прямо по коленной чашечке, и тупая боль пронзает всю ногу.

Ипсилон сжимается еще больше, царапая лоб о грубую ткань штанов, ресницами цепляя мелкие ниточки и успевая вспомнить убитых животных.

Что они ощущали?

Ловили ли похожие судороги?

По крайней мере, они не видели тех судорог, которыми он содрогался каждый день.

– Чтоб ты сдох! – слюна брызжет в лицо.

Одиноко висевшая на стене дешевая рама с акриловым созревшим полем усатой пшеницы возмущенно накренилась на бок. С ее обратной стороны, заклеенная картонкой цвета мокрого песка, пряталась забытая всеми фотография молодоженов, покрытая бликами и разводами.

Боль поражает скулу.

В какой-то момент, когда старика уже не остановить, начинает казаться, что боль – это болезнь. Стремительно развивающаяся, она перекидывается с одного участка тела на другой, оставляя после себя гнилостное разрушение.

Почему человечество не придумало лекарство от этой болезни?

Почему не вкалывают нам вакцины против чувствительности?

И интересно: сколько же синяков он обнаружит на своем теле в этот раз?

Тут Ипсилон ловит обезумевший взгляд отца, и догадка алым светом озаряет сознание: если сейчас ничего не сделать – шанса обнаружить синяки не представится.

На секунду хочется все бросить.

Какая разница?

Умереть от рук отца не так уж плохо.

Да и кто может сравниться с такой безжалостностью?

Нет.

Безжалостность – это противоположность жалости, противоположность болезненного совестливого чувства, но без него оно просто ничто. Его не существует.

А отец Ипсилона никогда не знал, что такое жалость.

Старик замирает с занесенной рукой – кость, с натянутым телесным чулком, в складках которого россыпь розовых и темно-коричневых родинок, с проступившим с возрастом напоминанием в виде пигментных пятен – уже пришло время, уже пришла старость. В миг промедления Ипсилон успевает заметить свое отражение в пустых стекляшках глаз – скрюченный, с измученным побитым телом.

«Сколько еще я буду совершать эту ошибку? Сколько еще?».

Ответ гулким одиноким ударом в большой колокол дребезжит в сознании:

«Вечность».

С громким криком мужчина прыгает на старика, сбивая с ног.

Оба – отец и сын – падают на пол, содрогая под своим весом пол.

Ипсилон садится поверх отца и с силой – со всей своей силой – сжимает его горло обеими руками. Плотно сжав зубы, мужчина чуть поворачивает голову, перекатывая шарик зудящего мозга на бок.

Старик ищет по полу пальцами, готовый согнуть суставы за секунду, сжав хоть что-то, что помогло бы выбраться. Он не воюет за тщеславную победу – он воюет за жизнь. Им движет не дикая жажда жизни, не незаконченные дела, а инстинкт выживания.

Под руки попадаются смятые бумажки и тапок – вот и все. На этих бумажках Ипсилон всю ночь потрескавшимся карандашом выцарапывал одно единственное вспыхивающее перед глазами слово – «Абсолют».

Лицо старика краснеет и, будто удивляясь этому, глаза вылезают, как птенцы из скорлупы, из розовых век с желто-серыми кругами, а рот, разрывая нити тягучей слюны, с хрипом распахивается. Жалкий вид навевает ассоциацию с младенцем. Он и, правда, в эти секунды был похож на только что родившегося младенца с болезненно-красной кожей, отекшим лицом и телом. Только в отличие от ребенка, у старика впереди была тьма, а не свет.

Ипсилон вновь видит свое отражение в глазах под собой, и где-то внутри разливается липкое, как мед, и такое же горьковато-сладкое удовлетворение. Что-то вдруг застилает глаза – не в фигуральном смысле – и он перестает видеть почти все вокруг, полагаясь только на свои чувства. Под пальцами явственно ощущается борьба старика за жизнь, его дрожь, его попытки вдохнуть воздух.

Но зачем ему такая жизнь?

– Умирай.

Спина сотрясается от ударов.

– Глупец, умирай же! Я вовсе не такой как вы, слышишь? – шипит Ипсилон. – Я другой! Я лучше! – с проснувшейся ненавистью он вдавливает шею отца в пол до хруста, до онемения ладоней.

Тело безвольно замирает, когда смерть – ее милосердие – забирает хозяина к себе, но и тогда Ипсилон не разжимает хватку. Он задыхается, вздымая грудь, проглатывая воздух.

Ненависть отступает, оставляя после себя горечь, выступившую каплями на губах.

Чуть погодя мужчина все же отнимает руки и протирает глаза трясущимися ладонями. Хорошо, что было темно, что веки были опущены.

Кожа окрашивается кровью. Она уже запеклась, сменив яркую багряность на темную грязь.

Только внимательно осмотрев руки, переплетение узора на пальцах, Ипсилон находит в себе силы взглянуть на безобразие своего творения: рот отца остался открытым, а вот глаза закрылись и, благо, скрывали тот образ, что отражался в них последние секунды.

В покинутом душой теле сквозила наивная беспомощность и мудрёность, будто бы все, что делало его таким жестоким и таким порабощенным слезло с плеч.

– Но это ведь не плохо? – обессилено шепчет. – Я сделал все правильно.

Мужчина поднялся на ноги и задернул шторы.

Только солнце, любопытно заглядывающее лучами в комнату, могло стать свидетелем происходящего. Первая же тучка накроет его тенью, а с наступление ночи оно и вовсе забудет обо всем.

Ипсилон на четвереньках вытаскивает из-под шкафа маленькую фигурку и привычно прячет в карман. Выходит из комнаты, плотно закрыв дверь.

Ум его остается ясным.

Он нарочито медленно осматривается по сторонам, задерживается у двери.

Ему хочется обнаружить свидетеля, хочется поделиться тем, что только что произошло. «Вот, смотрите…», – словно показывает мужчина. – «Я убил его. Я убил его. Я убил его…».