Как можно вытащить пустоту – ее можно только заполнить. У Матвея она была не пустой коробкой или стаканом, которому когда-нибудь все же придется наполниться до краев, а черной всепоглощающей дырой.
И глядя на Алену сейчас, с теми же самыми детскими хвостиками, Матвею стало совестно.
– Я не знаю, что сказать, – сглотнул он.
«Прости меня, прости меня, прости меня. Просто… я очень глупый…».
– Я рад… Я познакомлюсь с ним, честно.
Алена кивнула.
Разве ему позволено страдать? Из них двоих плакать заслужила только Алена.
«Но семья не избавит от паразитов. Ни телефон, ни работа – ничего. Эти твари все еще здесь».
Она прошла в прихожую и открыла дверь.
Тягучая грусть разлилась по венам Матвея, наполняя ноги блестящим свинцом.
В воображении с пузырьками вытесняемого воздуха лопались картинки самого грустного, что только могло случиться, и в какой-то момент мужчина захотел, чтобы все это произошло в реальности.
«Они прячутся на помойках и на крестах церквей. Нужно очистить баки и снести церкви. Я еще… еще они в ядерных бомбах, на ракетах, на нотных тетрадях. Они входят в состав красок и чесночного хлеба. Они пригрели себе очень хорошие место – наши головы».
Дверь тихо закрылась.
– Алена? – спросил, вдруг очнувшись, Матвей.
Никого уже не было.
Тишина расступалась, пропуская со всех сторон шорохи и звуки.
И бой барабана.
Они медленно подступали к мужчине, как дождавшиеся своего часа хищники.
Одна милость больного мозга – Матвей вспомнил родительский дом. Отчего-то ему показалось, что он все еще спит на старом матраце в детской комнате и вот-вот проснется.
Иногда уже во взрослой жизни к нам возвращается чувство потребности в полной родительской защите. Оно похоже на то, как во время болезни, изнывая от ноющей зубной или головной боли, сглатывая шерстяной ком тошноты, мы требуем их прекратить наше мучение. В час крайней нужды родители превращаются во всесильных богов, и мы прощаем им то, что с утра они с нами завтракали, а ночью, возможно, не выспались.
Но откуда берется все это во взрослой жизни, порой, так удаленной территориально и эмоционально от отчего дома?
Почему ищет помощи наш аналитически сложенный мозг в такой нелогичной области как любовь?
Действительно, есть ли что-то нелогичнее материнской любви, искренне направленной на развитие и защиту ребенка, при этом задавливая его взрослой сухостью и титулованностью, ежеминутно напоминая об уважении, и раскритиковывающей это уважение при личной необходимости.
Матери хотят растить детей подобно цветам на балконе, отрывая молодые листики и срезая веточки, портящие общую форму. Но у детей срез таких веточек сопровождается бурным эмоциональным кровоизлиянием, конфликтом и борьбой.
Может мы, и вырастая, продолжаем чувствовать эту власть садовых ножниц над собой, эту извечную необходимость расти к нужной форме, и вытекаемую из всего этого обиду, а потому в минуту послабления или неудачи возвращаемся к собственным властителям?
Язвы на руках начали мучительно зудеть.
Наступало.
* * *
Бесцельно бредущий по улице человек мог привлечь чье-то внимание, если бы свет от фонарей хоть чуть-чуть освещал его силуэт. Но, по какой-то случайности, именно в этот день на протяжении всей дороги лампочки – зажатые в матовом стекле звездочки – перегорели, оставляя единственную возможность: погрузиться в стремительно наступающие сумерки.
Как была черна земля под ногами, как было черно небо над его головой, так и душа Ипсилона пребывала во мраке, который по своей человеческой глупости он принял за дар, принесенный ему миром богов.
Наверняка кто-то задастся вопросами: что это за улица, куда ведет и по какому адресу ее можно найти?
Но при всем желании ответить на них равносильно тому, что и проигнорировать.
Улица была самой обычной. Застеленная темно-серым асфальтом, по бокам которой теснились желто-белый бордюр, огораживающий пешеходную дорожку от автомобилей, и периодически повторяющиеся старомодные уличные фонари.
Бог знает, куда эта дорога вела, прерываемая бесконечными пешеходными переходами, перекрестками, поворотами, развилками и тому подобными вещами. Может, она и вовсе соединялась каким-то отростком с концом, превращая все прогулки задумчивых прохожих в циклическое движение по одним и тем же местам.
Неосознанно Ипсилон как раз и начал петлять, то тут, то там ныряя в повороты, пережевывая пустоту внутри и все свои мысли в один полный хаоса комок.
Впервые за долгие годы он остался в голове один и совершенно не мог понять, как же ему справиться со всей объемом, потому что та, ради которой он убил своего отца, сейчас отсутствовала, и ее пригретое место пустовало.
Глядя на проезжающие мимо машины, он подумал о том, что на месте отца мог оказаться кто угодно. Кто угодно.
Ребенок.
Да, он бы точно так же задушил его, и ребенок не оставил бы на теле столько синяков. Другое дело – здоровый мужчина или женщина с острыми коготками…
И лишь вопрос времени, когда тело отца найдут – таймер запущен.
Под ногами захрустели мелкие камушки.
Сумерки превращались в настоящий холодный осенний вечер.
Все чаще и чаще проезжающие машины загорались фарами: эти желтые и красные огоньки – как глаза неведомого чудовища – не упускали из вида мужчину. Он гремел и рычал, напоминая о своем присутствие, и от его внимания становилось неуютно.
Ипсилон пропустил по телу дрожь, застучал зубами.
По вечерам и ночью все звуки в городе усиливались, а видимость, наоборот, становилась нулевая. Вот так и брели люди, как слепые кроты – на ощупь. А где-то там, наверху, уверенно заносил над ними лопату садовник.
Повинуясь душевному порыву, Ипсилон кидается навстречу налетевшему ветру, ударяясь о его лицо своим лицом, точно в поединке молодых быков, доказывающих свою силу. Они хрипят, рогами отталкивая друг друга. Не сумевший справится с соперником, ветер смиренно отступает в сторону, освобождая путь. Ветру, который привязан к этой земле, ни за что не победить. У него просто не было шансов.
Как это ни странно, но с течением времени, с развитием технологий люди остались точно такими же, какими были когда-то очень давно: жестокими, безжалостными, зависимыми. Раньше они поклонялись тому же ветру, считая частицей богов, а сейчас вовсю эксплуатируют, как животных, заставляя крутить ветряные мельницы.
И воду, эту непокорную стихию, заперли дамбами и в водохранилищах. Научились собирать солнечную энергию и разгонять тучи.
Но как бы люди не старались – им не удалось избавиться от зависимости.
Они придумали атеистов – в попытках взять власть над своей жизнью в руки, гомосексуалистов – для попыток взять под контроль тело, но после смерти у нас все так же есть только один выход – возвратиться к богам.
И то ли от этой безуспешности, то ли от чего-то другого, но с каждым годом вслед за прогрессом неутомимо следует регресс.
Что лучше – развивать науку, находить все новые и новые вопросы, на которые просто не можешь дать ответ, потому что понимаешь, насколько ограничено твое время, или же слепо следовать за велениями высших сил, доверяя им в их эфемерные руки жизнь?
В этой одной большой клетке под названием Земля у нас – так же, как у рождающихся в загоне коров и умирающих на скотобойне свиней – шансов на лучший исход нет. Мы рождаемся, проклинаем друг друга и умираем.
И так, раз за разом, перерождаясь в новых формах – триста лет назад я был цветком, а в следующей жизни тем, кто ел эти цветы. А потом и тем, кто ел тех, кто поедал цветы.
И за короткие шестьдесят-восемьдесят лет нам надо успеть реализовать себя в глазах других настолько, чтобы они потом завидовали – он не погряз в дерьме настолько, насколько мы.
Кто-то, осознавая безвыходность, кончает с собой в ванной или на кухне, кто-то смиряется и продолжает жизнь, а кто-то молча умирает, продолжая как ни в чем не бывало ходить на работу и готовить ужин. Или медленно уничтожает мозг алкоголем.