Но в любом случае, сколько бы мы не мечтали о покорении космоса или не придумывали альтернативные реальности в компьютерных играх, после всего этого мы возвращаемся в еще более тесные клетки, чем за окном – в свои головы.

Я читал в той книге о древних богах. О мексиканском Уитцилопочтли – боге солнца, требовавшем кровавые жертвы. Его тотемом была маленькая симпатичная птичка колибри, которой, как известно, приходится есть в день 100-120 раз. После возведения посвященного ему храма, жрецы четыре дня без устали убивали пленных, ряды которых протянулись на две мили по улицам города.

А друиды разрезали тела жертв на мелкие кусочки и подвешивали на священных деревьях. Или сжигали людей живьем, вонзали нож в спину, топили.

Финикийцы сжигали детей не только во славу богов, закапывая обгоревшие останки в глиняных сосудах, но и умерщвляли вследствие нарушения законов. Дабы умилостивить бога, они отправляли детей в раскаленное нутро медной статуи под музыку флейт и лир.

И я не говорю о всевозможных извращениях в ритуалах – от истязания жрецами своего тела и актах каннибализма, до сексуальных оргий.

Кто-то скажет – жуть, но я не берусь судить так строго. Ведь если бы это не работало – вряд ли бы люди тратили столько усилий.

Страх? Возможно.

Я думаю, мы недооцениваем людей древности. И если подумать – все религии всегда были связаны со смертью и страданием.

Суть в том, что в мир богов путь можно открыть лишь с помощью чего-то омерзительного и оскверняющего саму жизнь, потому что именно в таком вареве и создавался мир.

В конце концов, разве существует создание более отвратительное чем человек? Нас создали боги именно для того, чтобы мы им служили, а потому закон для нас не писан.

Но мне надоело. Мне надоело перерождаться, раз за разом вкушая плод тленного мира. Мне надоело, что я не могу управлять своей жизнью. Это просто не предусмотрено.

Я глубоко убежден, что меня – и только меня – старые боги избрали для того, чтобы стать новым богом. Я вознесусь вверх к высшим силам, стану еще сильнее и предусмотрю для этого мира то, о чем никто не подумал – спасение.

Свет от фар больно ослепил Ипсилона, прервав внутренний монолог.

В мире богов у него, вероятно, был союзник, а, может быть, и враг, потому что, проморгавшись, Ипсилон заметил собор. Приглашая, один из отростков дороги гостеприимно заманивал своими округленными поворотами.

Мужчина нерешительно замер.

Собор возвышался над дорогой, высоко уходя в небо четырьмя острыми шпилями. В темноте их цвет различить нельзя – он сливается с ночными сумерками. По сторонам, будто отклоняясь от собора, жмутся друг к другу неказистые офисные здания с уродливыми – по сравнению с величием прошлых архитекторов – стоечно-ригельными стеклянными фасадами.

Позднее, подойдя совсем близко, Ипсилон ощутил едкий запах огня и паленых досок, различил призрачную дымку, поднимающуюся с земли в небо. Там она собиралась в огромную плотную тучу, заслонившую булавочные головки звезд, царапая животом черепицы крыши.

Окна располагались в два ряда узкими проходами, в которых можно было увидеть часть внутреннего убранства и отблеск свеч.

Над входом громоздилась большая роза из многочисленных стеклянных кусочков. Она так низко нависала над дверью, что, казалось, вот-вот упадет.

Даже с такого расстояния – мужчина мог поклясться – чувствовался характерный сладковатый запах, исходящий из самих стен. Так уж было заведено – аромат завсегдатаем следовал за любой отдушиной религии. Но в этот раз, что-то в нем было опасное, совсем не успокаивающее.

Следуя за внезапным порывом любопытства, Ипсилон с вызовом сворачивает к собору. Навстречу ему не выходят люди, а из самого здания не было слышно ни звука, что немного поубавило решимости, но вот упрямства – нет.

За спиной он слышал гул машин и чьи-то далекие голоса, но впереди никто не подбодрил своим появлением. Никто.

Ипсилон прошел через высокий железный забор с черными пиками и поднялся по ступенькам.

Возле двери – он не заметил ранее – полулежал мужчина, почти утонув в слоях из всевозможной одежды: сверху на нем не сходилось широкое грязное пальто, блюдца пластмассовых пуговиц ярко-рыжего свитера линией бороздили пивной живот. Под ним выглядывал уголок серо-желтого воротника, сливаясь с точно таким же шарфом на шее. С головы съехала трикотажная шапка, собравшись где-то в районе затылка трубочкой.

– Парень, – выдохнул незнакомец вместе с отрыжкой, – не хочешь получить все? – последнее слово он сопроводил не только звучной «с», но и щедрым взмахом руки человека, который уже имеет все.

Ипсилон равнодушно глянул на него и взялся за медную ручку.

Замызганные двери многозначительно заскрипели, пуская в свою обитель чужака.

Первые несколько секунд глаза привыкали к новому освещению, позже проступили знакомые очертания католического храма – рядом со входом поджидала мраморная чаша, от центра и почти до самого конца рядами стояли деревянные лавки.

Светлые стены неудачно подсвечивались многочисленными свечами так, будто они заляпаны землистыми разводами или же хранили на себе отпечатки огромных непропорциональных ладоней.

То тут, то там припыленными стояли грозные исповедальни. Их нутро тонуло в темноте, однако не доставляло труда вообразить припаянные к полу острые иглы, вонзающиеся в ноги и колени грешникам. Болезненна расплата за грехи, болезненно человеческое откровение.

Разве покаяние может спасти душу, ты ведь ничего не даешь взамен. Ипсилон представил, как кладет перед священнослужителем выпотрошенную кошку – ее кишки в обмен на спасение…

С равнодушием пройдя мимо ряда скульптур ангелов молочно-белого цвета, он чуть задержался возле бюста Иисуса с терновым венцом на голове. В некоторых местах его проникнутое страданием лицо покрывали едва заметные трещинки.

Несколько человек сидели на лавочках, в молчании созерцая большой крест позади алтарной части. Где-то там, впереди, едва заметно белел на кресте распятый Иисус со скрещенными ногами.

Ипсилон глянул на него, вынырнул из наоса и, обогнув колонны, отделяющие нефы друг от друга, прошел мимо левого ряда лавочек к боковым нефам.

В храме стояло оглушительное ощущение пространства и тишина покаяния, будто все звуки и шорохи нарочно смели за двери вместе с пылью и ворохом молитв.

Проходя мимо одной из картин, Ипсилон остановился. На него смотрела страдающая Дева Мария с маленьким Иисусом на руках. Отчего она так страдала, было не ясно – художник упустил эту деталь.

В поисках ответа Ипсилон огляделся вокруг и заметил маленькую девочку возле колонны у противоположной стены. Она протягивала маленькую бледно-розовую ладошку, пытаясь, поборов чей-то запрет, дотронуться до лица святого. На ее же собственном лице, в отличие от нарисованного, одна эмоция молниеносно сменяла другую – от детского любопытства, до страха и неуверенности.

Тоненькая ручка то тянулась вверх, то быстро одёргивалась, и голова крутилось из стороны в сторону в поисках случайных наблюдателей.

Отвернувшись, Ипсилон тоже занес руку над изображением Девы Марии. Что-то в этом было странное – желание прикоснуться к лику святой. Его сдерживала старость картины, ее хрупкость, и в то же время – сила и контрастность с цветом собственной кожи. Шершавая ладонь не должна пачкать девственно-чистое персиковое лицо.

От него же точно должно приторно пахнуть спелыми персиками, а сладкий сок от малейшего прикосновения – собираться на кожице росой.

– Чем тебе помочь? – послышался за спиной голос.

Ипсилон резко развернулся, застыв с занесенной рукой.

Рядом стоял священник – раздутый, как пакет прокисшего кефира, мужчина в возрасте, с вплетенными в волосы серебристыми нитями и паутинкой морщин под глазами. Однако взор их был чист и свеж, как родник. Он был одет в длинную черную рясу с торчащим белым воротником под подбородком.

– Ничем, я просто смотрю, – ответил Ипсилон.