Он опускает руки и отступает на шаг назад. Она боится, но Ипсилон ожидал не страха – он хотел ужаса.

Тут же жертва срывается на бег и, плача, петляет между железными коробками как заяц, убегая все дальше и дальше, вместе с его надеждой на спасение.

Мужчина лишь украдкой повернул голову ей вслед, разочарованно поджав губы.

– Я был не прав, дорогая, – глотая слезы, выдыхает мужчина. – Она точно такая же.

– Но кто, если не она?

Ипсилон с силой ударяется головой о железную стену, до крови прикусывает губу.

– Это ведь только первый раз, правильно? У меня будет еще куча шансов.

Увидев эту девушку в толпе других людей, Ипсилон до мелочей продумал убийство и то, как после всего вздохнет с заслуженным облегчением, вырываясь из тесной оболочки. Ее обманчивая непохожесть, и, как следствие, его мрачное разочарование – насмешка.

Его одурачили. Обманули.

Это просто не честно.

Это – не честно!

– Какое грустное зрелище, – вздыхает кто-то.

Ипсилон с испугом и раздражением оглядывается по сторонам.

Кто успел увидеть поджавшие, дрогнувшие от обиды губы?

– Кто тут есть?

– Хм… как неприветливо, дорогой, – из очередного проема между гаражами выныривает старуха. – Я ведь тебя так долго искала. Хитрый лгунишка, все-то ты делал ради богов. Даже самому себе не признавался, а тут, чую, чем-то новым тянет.

Ипсилон насторожился.

– Кто вы такая?

– Разве ты не просил таких как я о помощи? Разве не для этого мучил зверье? От трупов сладко пахнет коноплей, а ты тоже не понимаешь, почему детей не рожают на кладбищах?

– Что? – выдохнул.

Мысли в голове сбивчиво замельтешили.

– Держи, – протянула старуха, – это твое приглашение. Найди время отпраздновать с нами, – с ее появлением солнце заволокли неясные тучи.

От старухи несло тем самым сладковатым запахом конопли с ноткой какой-то крысиной мерзости.

Ипсилон молча сжимает в руке конверт.

Как только пальцы старухи отстранились – она тут же исчезла. Растворилась в воздухе.

Ветер заносит в глаза дорожную пыль, и мужчина часто-часто моргает, смачивая склеру слезами.

Он ждал великанов, от одного дыхания которых сдувается Земля до ядра. Ждал крылатых прислужников с ослепительным ореолом блеска. А это оказалась обычная старуха – лошадь в упряжке времени. Впрочем, постояв еще пару минут соображая, Ипсилон закричал во весь голос:

– Я знал! Я верил! Я все правильно делал!

Мир преобразился. Исчезла сырость и темнота, гаражи, парковка, дома – все, что было раньше.

Обида из-за неудачного преступления.

Перед ним вмиг выстилалась серпантином золотая дорога, устеленная лепестками всевозможных цветов, и аромат их поднимался до самых небес.

Решительно и без промедления Ипсилон ступил на нее, ощущая под ногой мягкость облаков.

Он здесь.

Он дождался.

Приторная сладость потекла по горлу…

Но вдруг сиплый голос с другой стороны гаражей спугнул наваждение, все стало стремительно исчезать: лепестки поднял ветер и понес дальше и дальше; золото потускнело, потемнело, стало грязью; аромат превратился в зловоние…

Ипсилон открыл глаза.

Перед его взглядом чернела дорога, усеянная окурками и бумажками.

Мужчина нахмурился и, услышав за спиной пьяные крики, повернул обратно к коммуналке.

Золотая дорогая простиралась слишком далеко от нее. Так далеко, что почти невозможно различить сверкающий блеск.

«Меня услышали, – сладко подумал Ипсилон, – я все делал не зря. Кто еще мог до этого додуматься? Я нарушал все существующие ритуалы, но меня все равно услышали. Все, потому что их делал я!».

Выйдя из арки, какую-то долю секунды мужчине чувствовалось чужое присутствие позади, но он не обернулся.

Ни к чему складывать кучу мусора в человеческий силуэт, слышать в завывании ветра чьи-то пошаркивающие шаги.

Ни к чему.

Вы уже давно мертвы.

Глава 5. Декаданс

– Что-то не то, – нахмурился Евгений Михайлович.

Матвей в бешенстве цокнул.

– Получилось очень схоже с фотографией, что вам не нравится?

– Что-то не так, чувствую. Глаза неживые, ты мертвеца рисовал? Где блеск? Где моя напористость?

– Я вас не понимаю.

– Значит, – хлопнул в ладоши Евгений Михайлович, – мне не нравится. Перерисовывай.

– Что? – возмутился Матвей. – Чего вы хотели? Вы дали мне два дня! Два дня! Никто за такой срок не нарисует лучше, чем это. Договор был на одну картину, и я ничего не собираюсь перерисовывать!

– Поступим так, – чуть пораздумав, невозмутимо сказал заказчик. – Я договорюсь с мастером по багетам на день перенести, а ты – перерисуешь лицо. Нет, фигура мне нравится, с лицом промах.

– Лицо занимает половину картины…

– Половина картины за один день, что в этом невозможного?

Матвей поджал губы.

– Старый идиот, – размешивая краску, прошипел Матвей.

Лиловые и синие брызги разлетались по сторонам, пачкая пол разноцветной пылью.

Заказчик приехал к обеду. Матвей, завернувшись в свитер, как в панцирь, с трудом нашел в себе силы впустить кого-то в душную прихожую, пугаясь каждого шороха – после вчерашнего в кафе он так и не оправился.

Как оказалось чуть позднее, Евгений Михайлович вовсе не назначал никакой встречи, впрочем, это не стало для Матвея сюрпризом. Душу его сотрясал сгусток эмоций, но если не разбирать, не отделять от него разваренные мясистые волокна, в целом Матвей просто до чертиков боялся.

Сам же Евгений успел где-то подхватить грипп, а потому его и без того красное лицо багровело болезненным румянцем.

Довольно грубо отстояв свое одиночество, Матвей залез на табурет у шкафа, выискивая запасные тюбики с краской.

Укором встретили его неожиданное внимание предыдущие работы, в отместку отомстив, задев самодовольство – Матвей поразился пустоте измазанных холстов. Углубляясь в воспоминания, он припоминал, как рисовал под включенный телевизор с полной тарелкой еды в руках.

Все они – отражали не только не тронутую чувствами душу, но и ничем не наполненную жизнь Матвея. Штампованные оттиски ваз с давно сгнившими цветами, паутины разноцветных линий и геометрических фигур, растушеванные волны гор – как такое возможно? – оставались просто засохшими красками.

Несильно прикусив губу, Матвей с шумом разбросал холсты по полу, еле сдерживаясь, чтобы не разломать на части деревянные рамы, но не упуская впоследствии возможности мстительно наступать на них ногой.

– Вот же, надо было всему так поменяться…

Одно неаккуратное движение, и жирная капля синей краски пачкает босые ноги.

Матвей отступает на шаг назад, поскальзывается, интуитивно хватается рукой за холст. На лице Евгения Михайловича красуется отпечаток ладони, точно хлопком забрызгав глаза.

– Черт! – раздосадовано восклицает Матвей.

Ладонь с чмокающим звуком отлепилась от холста.

Матвей покачал головой. Он поставил палитру на тумбу, оглядел всю комнату.

В тусклом свете, просачивающимся через штору, можно было разглядеть мирно парящие пылинки. Их летало такое множество, что они грязью ощущались в носу.

Толстым слоем лежала пыль на столе, в складках постели и на подоконнике у окна. Наверно, и на самом Матвее пыли было достаточно.

Много ли нужно времени грязи, чтобы она заполнила все вокруг? Немного. Столько же нужно яду, чтобы отравить организм.

Матвей виновато дотронулся ногой до одной из работ, выражая свои чувства.

Это был его дом. Да, неприветливый, да, захламленный, но дом.

Он сломался на пустяке – Матвею хотелось верить в то, что он что-то из себя представляет, верить во все прожитые до этого годы без паразитов. И – в паразитов.

Картина испытанного нереального ужаса наложилась на реальный холст перед собой, выдавив из Матвея – точно из полупустого тюбика с краской – скудную печаль.

Слизнем краска легла на пустой холст, впервые выражая правдивые чувства мужчины. Отделавшись от акриловый желтизны, нечто новое – скорее всего, темно-зеленое – полезло наружу.